Высшая степень обиды

К  окончанию учебы в школе он стал для меня всем.  Я смотрела ему  в рот,  верила  больше, чем себе, а еще…  я уже чувствовала что‑то при поцелуях, как и он, потому что у него там было твердо, а у меня ужасно жарко.  Сейчас  все это вспоминалось  с легкой иронией,  а случись у нас иначе – могло бы и с нежностью.   Но получилось так, что у меня открылись глаза.  И думать  об Артеме иначе, чем с ненавистью, а с возрастом – просто с неприязнью, я уже не могла.

Это случилось в день выпускного.  Решительно настроенная и очень нарядная, я шла на него, чтобы отдаться своему любимому – ни больше, ни меньше.  Мне было семнадцать, как и ему.  У него сатанели гормоны, у меня – тем более.  Теперь я понимаю, что это во многом благодаря генам, потому что южные девочки созревают раньше северных.   Крепкие грудки,  круглая попка,  спортивные ножки и тоненькая талия  были при мне – в них я была уверена.  Лицо?  Уже не так сильно, потому что до меня долетало что‑то такое…,  на что я не обращала особого внимания – главное, что я нравилась Теме.

А потом случилось оно – я услышала.

Все гости и выпускники сразу же проходили в спортивный  зал школы, где должно было состояться мероприятие.  Я собиралась сделать так же, просто побежала немного вперед, а нужно было дождаться маму, папу и бабушку, которые собрались вместе со мной на торжественную часть.  Я решила подождать их возле беседки, под роскошной ивой.  Вокруг беседки по всей длине была устроена лавочка, я села там и притихла.  От мыслей, которые хороводились в голове, было страшно и сладко одновременно.  А в беседку с другой стороны кто‑то вошел.

Совпадение, стечение обстоятельств, судьба?

Это был Тема и один из его друзей – парень старше на  год, который этой осенью уже должен был пойти в армию.  Мало того, что они выбрали беседку, возле которой сидела я, так еще и говорили обо мне.

Наверное,  этот разговор должен был намертво врезаться  в память.  И оставить там след, который будто выжгли каленым железом.  Я должна была запомнить каждое слово и тот самый порядок, в котором они были сказаны – что именно и  за чем.  Ничего подобного!  Я и сейчас помнила только самую суть, а тогда, когда до меня дошло, в каком ключе они говорят обо мне…  Все воспринималось, как в тумане, через шум в ушах и… не‑не‑не – я ничего не напутала  и не надумала.

Зато узнала, что я черножопая  – так меня называл  его друг, а он его не одернул, даже сам повторил пару раз.  Потом  оказалось, что целовать меня, это иметь полный рот говядины – опять слова друга и смех моего Темы.  И еще – что Тема не прочь меня вы…ь.  А еще…  что его друг тоже не прочь сделать то же самое со мной после него.  На что мой Тема посоветовал  не гнать…

Я не помню, как вернулась домой, как выла там и голосила, отбивалась от папы, а мама вообще боялась подойти ко мне, и с ней тоже было плохо, потому что я до сих пор помню выражение ее лица тогда.  Потом я выбилась из сил и лежала, как мертвая и мне вызвали скорую.  После укола я долго спала – до середины следующего дня.  Кто‑то из одноклассников будто бы забегал узнать, почему меня нет на выпускном, но им сказали, что я заболела.  Одно помню совершенно  точно – я ушла от беседки тихо, меня не услышали.  Может, потому, что я почти уже и не дышала, не жила тогда?

В Питере папа нашел мне психолога.  По‑настоящему хороший специалист  этого профиля всегда был редким зверем,  и я не знаю – насколько хорошей была Нина Осиповна, но меня она не мучила.  Мы с ней встретились всего пару раз.  Я что‑то сказала ей, где‑то рыдала или просто нервно тряслась и молчала,  но она почти сразу посоветовала моему папе очень хорошего  косметического хирурга.  Тогда их еще не было, как сейчас – на каждом углу и это был специалист, который стажировался где‑то в  латинской Америке.

Понадобилось две – одна за другой операции по ринопластике.  Это сейчас делают коррекцию уколами, филлером, как‑то еще…  Но сделать из негритянского носа славянский – тонкий и немного курносый, как захотела я, получилось только в два этапа.  Хейлопластику – хирургическое исправление формы губ,  сделали за один раз.

Я не стала поступать в медицинский ВУЗ в Питере, как мы планировали  вдвоем с Темой, а поехала в Москву и поступила в иняз имени Мориса Тореза на факультет лингвистики – платно.  Тогда  не так давно ввели платное обучение, и там это было очень дорого, но деньги у родителей нашлись, как и на операции тоже. Папа свободно говорил на испанском и меня натаскал, мама гнобила  латынью, которая могла понадобиться в медицине, английский в школе давался легко… я решилась. Само собой, это было заочное обучение – больше  полугода я выходила из убитого состояния морально и физически – через операции.

Сдав летнюю сессию в конце первого учебного года, я решилась съездить к бабушке в Новую Рузу – уже готова была встретиться с Артемом и посмотреть ему в глаза.   Ох, как же я этого хотела!  Но меня увидел Виктор, а я увидела его.  Как говорил папа, когда мы внезапно поставили его перед фактом нашей женитьбы:

– И что делать?  «Увидел Пенчо Мариориту – и влюбился Пенчо в Мариориту.  Увидела Мариорита Пенчо – и влюбилась  Мариорита в Пенчо».  Куда мы против такого?  Стихия…

Все это вспоминалось какими‑то картинками, но больше настроением, тем моим состоянием.  Тяжелый это был год и не только он.  Вот именно сейчас, вспоминая все это, мне пришло в голову…  много чего про себя и не самого хорошего, но это нужно было еще обдумать.

Вечером позвонил Паша.  Поинтересовался  значениями моего давления  и подтвердил, что началась адаптация.   И еще что уже договорился и меня ждут завтра после двух дня.  И еще сказал:

– Зоя, Виктор на боевом дежурстве, это не полигон, не за Кильдином, так что не переживай.

Мне даже в голову не пришло осадить его с этой его уверенностью, что я продолжаю трястись за Усольцева.  Понимала, почему он сказал так  – знал, что я всегда замирала внутри, когда лодка уходила за Кильдин.  Это означало учения или испытания, там был их полигон.

Вначале Виктор всячески успокаивал меня на счет этого места – малые, мол, глубины и все такое…   А потом  я случайно выяснила, что именно там во время испытаний  торпеды при столкновении с американцем  погиб «Курск», а чуть севернее, на глубине почти в полтора километра, так и лежит  «Комсомолец». И  там случилось то, после чего Виктор справлял еще один свой день рождения…   Но наши и чужие лодки гибли и раньше, в разных  частях света.

Служба на подводной лодке вообще  опасна.  А раньше была настолько, что в начале  прошлого века, когда на Дальнем Востоке их только вводили  в состав флота, офицеры, служившие на них, сами  назначали себе жалование.  Начальство  дало на это добро – пусть их… все равно долго не живут.

Я все это знала.  Тогда меня убило другое – про эти малые глубины…  Оказывается, если бы затонувший  на стометровой глубине «Курск» можно было поставить на грунт на кормовые винты, то его нос высунулся бы из воды на целых  пятьдесят метров.  Длина самой лодки составляла почти сто шестьдесят метров.

Это все равно, как если бы человек ростом в полтора метра утонул на метровой глубине…  Тогда я поняла для себя – как‑то очень объемно и категорично…  что море – это территория вражеская, оно чуждо человеку в принципе.  И каждый выход в море это борьба с ним, это – война.

С этим ничего нельзя было поделать, но когда Усольцев уходил на боевое  дежурство в океан, а не за проклятый Кильдин, я однозначно чувствовала себя немного спокойнее.  Не логично и необъяснимо.