Высшая степень обиды
Глава 12
Спокойный вечер с мамой, самокопание – да, но какое‑то ленивое, рассеянные мысли под таблеткой уже в постели – почти ни о чем и никаким боком… короче – ничего не предвещало. А ночью я заново переживала свой первый секс с Усольцевым. Тот самый, о котором вспоминала днем. И в этот раз это было вообще что‑то… волшебное. Потому что я смотрела будто со стороны и в то же время умудрялась чувствовать. Это было очень много и сложно – то, что я чувствовала тогда – давно. Но сейчас!
В этот раз даже малейший негатив был полностью исключен – неловкость и даже стыд, потом боль… Утром тоже не знала куда глаза девать… Теперь же я переживала только те эмоции и ощущения, которые привязали тогда меня к нему окончательно и бесповоротно. А еще же я смотрела!
Что оно вообще такое – половой акт? По факту же – порнуха порнухой, как ты ни поэтизируй сам процесс. Но занимаясь этим, как‑то совсем не задумываешься – а как оно выглядит? Или как ты выглядишь? Жадно ловишь ощущения, хватаешь их, торопишься, стремишься к финалу. А ощущать себя человеком разумным начинаешь уже после того, как прояснится сознание. Но совершенно неожиданно это оказалось настолько красиво…
Обнаженные юные тела, медленные томные движения, тягучие стоны в губы, сильные мышцы, мягко перекатывающиеся на мужской спине… Мои руки на ней – с силой, до белых пятен, и вся я – с выражением… безумия, наверное, на лице. Потому что я еще могла понять такой экстаз во время оргазма, но не в процессе же? А тут – глаза, как звезды, распухшие от поцелуев губы, совсем потемневшие от прилившего жара щеки… И он – сильный, напряженный и жадный. И такой нежный и ласковый вместе с этим, бережный…
Я получила разрядку. Проснулась ночью, приходя в себя от остаточных спазмов, которые, затухая, гуляли в животе. Тихо лежала и остывала.
Если подумать, то не случилось ничего страшного. Можно было даже похихикать потом при случае – обслуживает сволочь Усольцев независимо… вовсю продолжаю эксплуатировать. А только хотелось выть… Выть во весь голос, орать и голосить! Как я теперь без его рук, без губ, без всего остального, в конце концов! И без тихого стона в ухо, всегда… когда он обессилено опускался на меня: – Моя…
– Плохо выглядишь, Зайка. Что такое? – вглядывалась мама утром в мое лицо.
Я прошла и села за стол. Потерла опухшие глаза, потом лоб – как Пашка, и решительно высказалась:
– Мама… мне нужна работа. Бакалавриат «лингвистика» дает возможность работать в восьмидесяти трех профессиях. Если отсеять те языки, которые я не изучала, то и… двадцать пять – не меньше. Я даже готова опять в школу! Ну не могу я вот так – на полном довольствии и безо всяких обязанностей. У меня до фига много времени на мысли. Вчера я весь день думала.
– Действительно… удивительная способность, – пробормотала мама, отворачиваясь к плите, – целый день… надо же. Нет, чтобы с утра, или только в обед.
– Это не шутки, все серьезно, мама. Сегодня ночью я была с Виктором, – легла я лбом на руки, сложенные на столе. Бормотала уже оттуда: – Всего… сколько тут прошло? Бывало – ждала месяцами. Потом они перестали ходить так далеко и все равно это недели… и ничего подобного. А сегодня мне приснилось, и я кончила. А потом мне хотелось выть, орать и рвать его на части! С‑скотина… Я думала – тут станет легче, ага! Просто безумно больно, мам, и просто отчаянно его не хватает! – задохнулась я и часто задышала, стараясь, чтобы до слез не дошло. Вскинула глаза на маму.
Она замерла… и опять отвернулась и кивнула, не отрываясь от плиты и помешивая молочную кашу, чтобы та не пригорела.
– Тоска… так бывает. Потерпи немножко. И плачь, если хочется, не запирай слезы в себе – будет только хуже. Хотя, я вижу… Зоя, – обернулась она ко мне и вдруг улыбнулась… хитренько: – Так себе, конечно, вопросик… а ты когда‑нибудь спрашивала его – а как они справляются с этим там – на лодке? Женщин же нет…
– Нет, – подтвердила я, ощущая внутри приятные отголоски чего‑то такого… И даже догадок строить не нужно было. Это было удовольствие знать, что Усольцев сейчас не с этой…, а в море.
– Ну, мам, – улыбнулась, – как‑то же справляются? Сами, самостоятельно. А у американцев, говорят, есть штатный инвентарь – резиновые куклы.
– И ничего такого в этом – забота о людях, – не согласилась она.
А я вспомнила вдруг, как Усольцев первый раз тянул из‑под подушки к себе в чемоданчик мою ночную рубашку. Когда я удивилась, удивился в свою очередь и он:
– А на что, я, по‑твоему, должен… любоваться?
– На фотографию? – пырхнула я.
– Это само собой, – чмокнул он меня и дохнул в ухо: – Только она Зойкой не пахнет. Дурочка… я не маньяк, – и оставил меня, стал собираться дальше, отвернувшись и договаривая: – Бывает, накроет… Особенно, если понервничаешь.
Я помнила этот разговор и свою дурацкую улыбку тогда, потому что так живо представилось – после трудного дня вся лодка… в каждой офицерской каюте… и все сопят и дергают. А уж если весь экипаж… Внутри все тряслось от еле сдерживаемого смеха. Но ему я этого не показала, а потом оно прошло, потому что я поняла, как он сказал это «понервничаешь»… И отвернулся. Не просто развлекаются. А что тогда? Спасаются так, что ли?
Дети, конечно, не слышали этот разговор, а если бы и услышали, то тогда еще ничего не поняли бы. Но то, что, уходя даже в маленькую автономку, папа в обязательном порядке кладет в свои вещи мамину рубашку, очевидно, было замечено. И может, спросили его об этом и он как‑то объяснил, но не так, чтобы всю правду? Но, когда мальчикам было по одиннадцать и они уезжали в детский лагерь в Геленджике, Ромка потянул мою рубашку к себе в сумку. И ответил мне, будто не понимая – чего это мама тупит:
– Нюхать буду. А Серому дай другую… синюю с цветочками. Эта моя.
Даже сейчас стало смешно. И я рассказала маме о рубашках, мы даже посмеялись, но как‑то уже невесело. Мама вздохнула:
– Господи… какой непроходимый дурак… Как же так, Зоя? Я не понимаю – как он мог? Любит же тебя.
– Не знаю, мама… он никогда не говорил, – глухо ответила я, опуская глаза.
– То есть как? – присела она на стул и уставилась на меня: – А как ты тогда вышла за него? То есть…
Я пожала плечами – не знаю как. Было другое – остальное, когда эти слова, конечно, важны и нужны, но не жизненно… Была эта наша сумасшедшая страсть и его тепло, и еще забота – в мелочах и глобальная – мужская, ответственная. А еще это волшебное «моя…». В такие моменты оно звучало сильнее всяких «люблю».
Усольцев вообще не говорил о своих чувствах. Если только шутя или намеками… всегда виртуозно обходя тему и избегая говорить прямо о том, что чувствует ко мне. А я уже и не настаивала, потому что предыдущие попытки не привели ни к чему и заканчивались или поцелуем, которым мне затыкали рот, или он сразу тянул ко мне свои лапы и тогда был секс.
Так ярко вспомнилось вдруг… и я постаралась объяснить:
– Помнишь фильм «Привидение»? Ну… девушка говорит ему – я люблю тебя, а он?
