Высшая степень обиды

Затащив в квартиру коробки, о которых в волнении забыл Зацепин,  и потушив свет в прихожей,  я остановилась в дверях гостиной,  обводя взглядом царивший там хаос.  Выключив свет и здесь тоже,  прошла в темную спальню и села на кровать,  уткнувшись взглядом  в  светлое пятно обоев между дверью и шкафом.  Я же не обидела его?  А то кто их знает, этих современных гусар?  Он очень…  тонкий и артистичный. Молчаливый.  Впечатлительный, наверное.

А потом мысли повернули  не туда.  Наверное,  вот это и есть она – расплата за легкомысленное  поведение, о котором говорила Саня.  За все эти  фокстроты с самбами, пускай и в относительно скромном исполнении.  Я же тогда обиделась на нее, а оно вот…

Хотя сама я  не припомню,  чтобы раздавала когда‑нибудь настоящие авансы или давала повод  думать, что приму неприличное предложение.  Ничего такого и не было.    И даже если бы вдруг случилась  с моей стороны внезапная  любовь, я просто не решилась бы на нее.   Против этого у меня имелась  прививка.

Это случилось еще на Белом море – вместе с Виктором служил  Саша  Друнин.  В ту ночь он стоял в наряде – какой‑то второстепенный пост, потому что без оружия.  А может,  дежурство на телефоне.  Тогда часто объявляли  учебную тревогу  и  матросики  по вечерам и даже среди ночи бегали по подъездам и стучали в двери:

– Оповещение!

И передавали  под роспись приказ прибыть в часть на построение, на это давалось какое‑то время.   Офицеров  оповещали  по телефону дополнительно.  Ну, это неважно.  Важно то, что у Саши была возможность  незаметно отлучиться на полчаса, а еще  там, где он дежурил, росла черемуха.  И цвела.   Он  наломал букет и с этим  веником наперевес  рванул дворами к любимой.  Такой романтический поступок…  красивый –  жена  просыпается утром, а на прикроватной тумбочке  для нее благоухает  черемуха.

Он тихо открыл входную дверь, на цыпочках пронес цветы в комнату и увидел свою Иру, спящую в обнимку с их лучшим  другом.   Букет он просто положил там, где и  планировал, а сам пошел к  нам, к Виктору. Разбудил…

Они сидели на кухне, а я стояла за закрытой дверью и слушала.  Саша говорил и плакал.  Мужчины  страшно плачут....   Это было похоже на агонию – ему не хватало воздуха, и он втягивал его в себя противно – с влажными хрипами и краткими подвываниями.  Потом на  какие‑то секунды брал себя в руки и часто дышал.  И тогда за дверью становилось  сравнительно тихо… и еще более страшно.  Хрипел опять…

Виктор налил ему стакан водки.  Потом вышел в прихожую, и мельком взглянув на меня, позвонил командиру.   Доложил, как обстоит дело и осторожно предположил,  что нужно поставить кого‑то в наряд вместо Друнина.

Как  орал в  трубку командир, я слышала  даже  отойдя к дверям спальни:

– Бросить службу из‑за  бл…и?!!!  Непостижимо…  Вы  там совсем  ох…и?!!!  Присмотрите за этим м…ком, Усольцев!  Твою  ма‑а‑ать!  Мелькнет где – сам подвешу за яйца!  Выполнять!

– Есть, товарищ командир!  Никак нет – не засветится, я ручаюсь…  – бодро отбивался Виктор.   А  Сашка протестующе мычал и  тихо плакал на кухне.  Потом спал там же, склонившись на стол.  Мы  не рискнули  будить его.

А я не спала всю эту ночь до самого утра.  Тогда ночи стояли белые и, как ни затеняй окна,  в спальне все равно было видно.  Я смотрела на  Витю, который вырубился под утро, только склонившись к подушке,  и таяла от нежности к нему и еще почему‑то –  острой женской жалости.   Потрясающе огромной, почти материнской.  Я чуяла себя его охранительницей и надежным, как скала,  гарантом нашего семейного счастья.

Вообще, общее впечатление от всего этого получилось  ужасным, и тяжелое настроение не покидало меня  несколько дней.  Было тем более страшно и даже дико, что плакал взрослый  мужчина –  от них ожидаешь такого в последнюю очередь.

И будто бы не предвещало у них с Ирой ничего…  Скорее,  даже наоборот  –  с ее стороны  была любовь яркая, открытая, на зависть другим мужикам.  И была немного навязчивая  демонстрация этой любви на людях – с обещающими улыбками и поцелуями. Это даже  слегка раздражало.  Я, во всяком случае, отводила глаза – было неловко.

Саша больше не заходил к нам.  Стыдился, наверное, того своего отчаяния.  А я получила  настоящий шок и четкий  отпечаток на подкорке.  Это было спокойное и уверенное понимание того, что я никогда не стану причиной вот таких слез Усольцева.  Или не слез, но его стыда перед людьми за меня,  его мужского позора  – не  важно.

Ничего подобного никогда и не было.  И сейчас тоже –  это было что угодно, только не грязь, которой нужно стыдиться.  Ага…  и пойди потом докажи, что как раз с  Зацепиным‑то я и не позволяла себе  даже  легкого флирта, который  допускала  с хорошими знакомыми, у которых есть чувство юмора и которые все понимают правильно.  А с ним не было вообще ничего –  ни смеха, ни  шуток, ни оживленных разговоров – все только по делу.  Даже мыслей не было! С моей стороны.

Но были с его…  Я же  улавливала  что‑то такое, но сама же от этого дела и открещивалась, потому что он вел себя идеально –  танцевал и молчал, молчал и танцевал.   Но и  склоняться в танце к моему лицу он мог не так низко, и прижимать к себе в поддержке не так плотно, и не смотреть потом  за кулисами  с неясным восторгом…  Хотя почему – не ясным?   Я и сама тогда буквально излучала… неважно что – эмоции.   Вот и списывала все на драйв и эйфорию  от удачного выступления,  улыбалась  благодарно.   А оно – вот.  Мальчик же совсем…  на восемь лет всего старше  моих.  Нет, я знала похожие случаи…  но как его‑то угораздило?

Так может  Саня права, и я действительно вела себя, как не пойми кто?  Что‑то же его подтолкнуло?   А Сережка и Ромка?  Вдруг они тоже когда‑нибудь так вот… а их грубо пошлют?  Я помнила    страшную историю – единственный сын…  курсант кинулся с крыши училища из‑за бросившей его девушки.  Господи…  но ведь я не стала!  Я же виду не подала, что догадалась.   Или он все‑таки понял, что я заткнула ему рот?  А может, и  не было ничего, а я все придумала?

Зябко обнимая  себя руками,  я  замерла, сидя на кровати.  Внутри сплетался  какой‑то больной, тягучий клубок  из  неловкости, стыда, жгучей вины, страха… и  за мальчика этого тоже.  Клубок из  мучительной жалости к нему и себе заодно, и  беспокойства за своих  собственных  детей, которым  уже пошел девятнадцатый.  А еще не стихающая обида… и привычное чувство тревоги, когда Усольцев в море – на автомате уже, наверное…  Иконка  Николая Чудотворца притянула взгляд.  Я встала, взяла ее, коснулась губами, а потом привычно  зашептала давно  заученную молитву «от бури и потопления» за раба божия Виктора со товарищи.  Троекратно.

Большой истерики не случилось, но плотину  выдержки все предыдущее  если и не прорвало, то потихоньку развезло и  размыло.  Лавиной,  как я боялась, не накрыло, но к земле пригнуло.  Нейтрального состояния больше не существовало,  внутри обосновалась  тоскливая тяжесть,  разбухая там и ширясь  буквально  ощутимо.  Не включая света,  достала из облатки таблетку снотворного и, давясь,  как‑то   проглотила ее без воды.  Страшно было сорваться…

Крутнувшись,   сжалась на постели в комок и, обхватив подушку,  тихо и тоскливо в нее завыла.   Потому что весь этот  день  такой… трудный,  потому что  сволочь Усольцев обидел, и просто  из‑за того, что все плохо и страшно.  Страшно, если лечение  коту под хвост, что этот Андрей что‑нибудь выкинет.  Мало мне  позора?

Все было плохо.  А еще опять накрыло то ли пониманием,  то ли предчувствием, что  сейчас – это ерунда,  всего‑то короткий всплеск отчаянья.    Самое оно настанет,  когда до меня дойдет  в каком объеме и что именно я потеряла.  И что это – навсегда.  Наверное, пора  признать, что значит, было слабо, если треснуло и рассыпалось.