Завтра – это когда?
– Как можно быстрее позаботьтесь о вступлении в наследство, – посоветовала медсестра, которая ухаживала за тетей. – Это вам надо к нотариусу.
Денег, полученных за гарнитур, хватило, чтобы погасить задолженность перед магазином и расплатиться с Ханифой и нотариусом, кремация съела остальное. Мне вручили жестяную банку с пеплом, и я в растерянности привезла ее домой. Что делать дальше, я не знала.
***
На поминальный обед я пригласила Ханифу на кухню, которую привела в более‑менее божеский вид, но сначала она поохала, обходя комнаты, заставленные коробками, и слушая мои объяснения. Я знала, что тетя Люба с Ханифой не ладили, тетка называла ее лимитчицей и частенько костерила Альку и Руслана, шалопутных дворничихиных сыновей‑спортсменов. Знала бы она, что именно Ханифа придет ее помянуть!
Мне не хотелось, чтобы тетя Люба осталась в памяти соседки скандальной и вечно раздраженной, и я принялась рассказывать о ней прежней, доразводной. Ханифа слушала терпеливо, но без интереса: она понимала, что об ушедших следует говорить хорошо, но сама в разговор не включалась и чувствовалось, что она не хочет лукавить. Но ведь и я не лгала: до развода тетя Люба действительно была другим человеком, не слишком ласковым, но в целом нормальным. Уход мужа сделал ее инвалидом; она, отказавшаяся по его требованию от возможности иметь детей, возненавидела изменника так яростно, что вернула себе девичью фамилию. Ненависть ее и сожгла. Но как ни относиться к этой истории, жила в тетке настоящая античная страсть, как в Медее, например, которая меня всегда удивляла. Впрочем, удивляла – не вполне подходящее слово, точнее будет, поражала. В принципе мы с нею оказались в одинаковой ситуации, но я давно простила Лешу и вспоминала о нем без обиды и злости. Наверно, я никогда не была способна на сильное чувство, и тетя Люба не без основания называла меня амебой и бесхребетным моллюском. Если задуматься, я на самом деле жила по принципу улитки, но могла ли я существовать иначе в известных обстоятельствах? Что и говорить, вполне бессмысленные вопросы.
В ту ночь сквозь сон мне все казалось, что кто‑то бродит за стеной. Утром я увидела в коридоре длинный хвост спутанных черных ниток, который, наверно, вчера занесли на обуви с улицы; я замела нитки в совочек и спустила в унитаз. Пошла на кухню поставить чайник и удивилась: дверца ближайшего к окну навесного шкафа была открыта. Я подумала, что становлюсь рассеянной: тетя Люба не переносила беспорядка и выдрессировала меня на славу.
На работе пришлось задержаться – обсуждение нового номера журнала затянулось; когда я вошла в темную прихожую, то ощутила такое жуткое присутствие чужого, что едва не закричала. Рывком включила свет – никого.
Совсем сдурела, кому здесь быть?
Однако обошла всю квартиру, она, естественно, была пуста. От пережитого страха сон не шел; казалось, квартира полна неясных звуков, шорохов, скрипов, невнятных голосов. Я ворочалась на неудобной раскладушке и никак не могла устроиться; когда последний раз поднесла будильник к глазам, стрелки показывали без двадцати четыре. С этим надо было кончать, и я решила зайти в аптеку за снотворным.
Утром правая дверца шкафа вновь была открыта. Измученная бессонницей, я соображала туго, потом все же нашла круглую резинку и надела ее на обе ручки шкафа. Уходя, оставила лампочку в прихожей включенной.
Я редко прибегала к транквилизаторам, поэтому таблетка тазепама безупречно выполнила свою высокую миссию, однако я едва смогла встать утром – такой хмельной была голова. Вышла на кухню и онемела: шкаф над мойкой был раскрыт настежь. Почему‑то я разозлилась, и через несколько минут резинки стягивали все ручки шкафов: посмотрим, кто кого. Я хорохорилась, но все же чувствовала себя до крайности неуютно, и когда на следующее утро услышала, как орет не мною включенное радио, поняла: мне объявлена война. Квартира жила непонятной тайной жизнью: при всем своем здоровом прагматизме я не могла объяснить, почему льется вода из закрытого с вечера крана, отчего на глазах сохнут герани, за которыми я так любовно ухаживала, кто рассыпает по полу карандаши. Я дошла до того, что принесла из церкви святой воды и окропила все углы – на следующий день в мое отсутствие сломалась раскладушка. Увидев подушку, лежавшую на полу, и изголовье, что держалось лишь на брезенте, я села на кухонный табурет, заменявший тумбочку, и заплакала.
– За что? – повторяла я сквозь рыдания, зная, что не получу ответа.
Устав от слез, вынесла раскладушку в коридор, сдвинула палас к стене и постелила себе прямо на нем.
Той ночью она пришла в первый раз. Несмотря на лекарство, я не могла заснуть, просто лежала, закрыв глаза, и вдруг услышала, как отворяется дверь. Дернулась, словно от удара, – тетя Люба стояла у стены, отчетливо рисуясь в слабом лунном свете. Я с ужасом глядела на знакомое лицо, понимая, что давно ждала ее появления. Она двинулась, я сдавленно закричала и провалилась во мрак.
Очнулась утром на зов будильника, включила лампу в изголовье, глянула на дверь – закрыта. Ничего, что напоминало бы о визите, лишь перевернутая чашка рядом с матрасом и темное пятно от воды на паласе.
В обеденный перерыв я пошла в агентство недвижимости и оставила заявку на продажу квартиры. А ночью тетя Люба пришла вновь, несмотря на удвоенную дозу снотворного. Она так же стояла у стены, потом спросила с издевкой:
– Что, христианкой заделалась? По церквам ходишь? Думала водичкой от меня избавиться? Зачем мебель продала? Ты ее заработала? Цепочку свою небось сохранила, а мое – по ветру?
Мне хотелось объяснить, что цепочка – единственный подарок родителей – стоит совсем недорого, но отчего‑то я знала, что не должна отвечать, и лежала, скованная ужасом, и лишь когда она шагнула ко мне, хрипло закричала и вновь отключилась.
Меня вырастили атеисткой, я никогда не верила ни в духов, ни в призраки, и теперь в голове словно молотком стучало: этого не могло быть, этого вообще не бывает. Однако я до деталей помнила ночные события и не могла найти им объяснения. Мой природный рационализм восставал против виденного, и одновременно я чувствовала, что скоро тетя Люба до меня доберется, с каждой ночью приближаясь на шаг. Почему она могла сделать за ночь лишь шаг, почему не придушит сразу, я не могла объяснить: возможно, она имела власть надо мною только когда я бодрствовала, а могло быть и так, что она растягивала удовольствие. С другой стороны, если ее сила кончалась, едва я теряла сознание, значит, она являлась плодом фантазии, галлюцинацией? В общем, я посылала отчаянные сигналы «SOS», пытаясь хоть в чем‑то обрести опору, но не находила ее. Наверно, именно так сходят с ума.
Я двигалась как сомнамбула; на работе считали, что я слишком тяжело переживаю смерть родственницы, советовали взять отпуск и посидеть дома, но я и подумать об этом не могла – с меня хватало и ночных бдений. Я пыталась переключиться на работу, иногда это на короткий срок удавалось, однако незаметно я вновь и вновь возвращалась в заколдованный круг своих проклятых вопросов. Да и куда от них можно было укрыться?
И снова ночь, и проглочены две таблетки, и снова я цепенею от страха под одеялом в ожидании незваной гостьи. На этот раз дверь не скрипнула – тетка беззвучно отделилась от стены и засмеялась:
– Думаешь, таблетки помогут? Конечно, если примешь все разом. Что молчишь? Ничего, недолго осталось, скоро сороковой день…
Она протянула руку, и через не могу, через паралич воли я закричала. И снова все кончилось.
Так я узнала отпущенный мне срок жизни. О какой работе может идти речь в подобной ситуации? Я сидела за компьютером, уставившись в очередную рукопись, пока Ольга Андреевна не подвела меня к вешалке:
