Жестокие игры в любовь

Мать тогда уже неделю как лежала на сохранении в городской гинекологии – видимо, его пристрастия не прошли бесследно, и в минувшую пятницу её прямиком из женской консультации на скорой отправили в стационар.

Всю эту неделю Мика жила в напряжении. Хоть от матери, по сути, защиты никакой, но всё же при ней было спокойнее, чем вот так, с ним наедине.

Он, в общем‑то, больше обычного не цеплялся. Цедил только: делай то, делай это, после школы не задерживайся. И сверлил своими рыбьими глазами.

Она – где пропускала его слова мимо ушей, где вяло огрызалась, но сильно не перечила: боялась его, хотя не признавалась в этом даже самой себе.

В тот день её позвала к себе одноклассница. А Мика и рада была пойти куда угодно, только б не домой. До вечера время пролетело быстро, а когда она всё же объявилась, Борис Германович встретил её в коридоре со словами:

– Где была?

В голосе его отчётливо звенели угрожающие нотки. Да и в глазах, обычно бесстрастных, читался еле сдерживаемый гнев.

Наверное, можно было бы придумать какую‑нибудь правдоподобную уважительную причину, но Мика лишь гордо прошествовала в свою комнату. Не хватало ещё оправдываться перед ним. При том что ничего дурного она не делала, просто посидела у подруги, потом они прошлись по набережной, ну и всё.

И ладно бы, поздно уже было, а так – светло, людно, даже вон дети во дворе носятся. Да и не беспокоился он, просто его злило, что кто‑то смеет не слушаться.

Так что решила: она не мать и пресмыкаться тут не собирается.

– Где была, спрашиваю! – Отчим схватил её за локоть, рывком развернул к себе.

– Гуляла! – с вызовом ответила Мика, попыталась выдернуть локоть, но тщетно. Он лишь крепче сцепил пальцы. – Руки убери!

– Ах ты маленькая дрянь! – прошипел он. – Гуляла она, шалава малолетняя.

– Отпусти! Сволочь! – вспылила она от несправедливого оскорбления.

– Зубки научилась показывать? Распустила тебя мать. Вырастила шлюху. Ничего, я научу тебя старших уважать, дрянь строптивая.

– За что тебя уважать? – запальчиво огрызалась Мика, отчаянно пытаясь вырваться из его захвата. – Ты же больной урод. Садист. Извращенец. Убери от меня свои мерзкие ручонки! Старый козёл…

Но чем сильнее она билась в его руках в попытке высвободиться, тем больше он зверел. В какой‑то миг он пребольно вывернул ей руку, заставив согнуться пополам. Тут же зажал её голову в сгибе локтя. И зажал так крепко, что сдавил шею точно удавкой.

Мика начала задыхаться, ловя воздух ртом. Из выпученных глаз брызнули слёзы. Вены вздулись. В ушах грохотал пульс, заглушая его ругательства. А потом он поднёс вторую руку к её лицу, зажал ладонью рот и нос.

Вот теперь она запаниковала. Отчим душил её! Не до конца – отпускал на несколько секунд, а потом снова.

Мике казалось, что эта адская пытка длилась бесконечно. От ужаса она ничего не соображала. Хаотично и бесполезно дёргалась. Хватала руками воздух. Слова его слышала и не понимала.

– Будешь послушной девочкой? Говори! Будешь слушаться? Я могу так долго… – приговаривал он.

В очередной раз, когда он поднёс ладонь, Мика, скорее, инстинктивно, чем обдуманно, впилась в неё зубами. Он взвыл, одёрнул руку, выпустил её из захвата. Но не успела она отдышаться, как удар по лицу сбил её с ног. Рот тотчас наполнился кровью, а перед глазами полыхнули слепящие искры.

– Ах ты сучка! – орал отчим, зализывая укус. – Ну ты напросилась!

Он звякнул пряжкой ремня и принялся выдёргивать его из шлёвок. Затем согнув его посередине, обернул концы вокруг кулака.

Мика попыталась подняться, но тело не слушалось, словно пережитый стресс лишил её сил. Даже отползти толком не получалось. И голова гудела нещадно, а перед глазами всё ещё стояла мутная пелена. Она даже не увидела, как отчим занёс над ней руку. а затем, рассекая со свистом воздух, на плечо опустился ремень.

Мика взвизгнула, забилась в самый угол, подтянула к себе колени, голову закрыла руками, а отчим, войдя в раж, стегал её и стегал. Руки, ноги, предплечья горели от жгучих ударов. А он всё хлестал, не останавливался, словно обезумел…

Потом он устал. Тяжело дыша, прерывисто произнёс:

– Давно… надо было… выбить из тебя дурь…

И ушёл на кухню. Включил чайник, достал из навесного шкафчика кружку.

Отчим вёл себя так, будто славно поработал и теперь пора передохну́ть, попить чайку.

Мику же трясло от беззвучно плача. Она поднялась с пола и, шатаясь, поковыляла в свою комнату. Закрылась там и носа не высовывала.

 

3

 

 

Всю ночь она глаз не сомкнула. Болело всё: руки, ноги, мышцы, суставы. В груди скручивался узел от обиды, ненависти и страха. Но больше всего мучила её собственная беспомощность. Если этому извергу вновь вздумается поднять на неё руку, как она его, здорового мужика, остановит? И жаловаться стыдно…

Да и кому жаловаться? Подружкам? Глупо и бессмысленно.

В полицию? Да кто ей поверит? Борис Германович и сам повторял не раз, что там у него всё схвачено.

Учителям? Один раз она уже пожаловалась классной, та заявилась к ним домой, но в итоге он же Мику и выставил лгуньей. И что самое ужасное – мать подтвердила его слова! И когда он потом наказывал её за это – молчала. Позже, конечно, извинялась, оправдывалась, мол, так лучше, иначе бы вмешалась соцзащита и Мику отправили бы в детский дом.

После визита классной Герман Борисович на неделю лишил Мику ужина, заставляя при этом сидеть с ними за одним столом. И матери строго запретил подкармливать её тайком. Впрочем, вечерами ей почти и не хотелось есть, скорее было противно смотреть, как ест он.

Некому жаловаться, не к кому обратиться за помощью. И сбежать некуда, хотя…

Тогда она и вспомнила про бабку. Мать, конечно, от неё открестилась и ни разу не навестила с тех пор, как вышла замуж, но Мика как‑то наведывалась к ней. Поздравляла то ли с Новым годом, то ли с днём рождения, уже и не вспомнить. Но хорошо помнилось, что старуха за порог, конечно, впустила, но в дом не провела, чаю не предложила… И пусть, всё равно хуже, чем с отчимом, не будет.

 

***

Утром Борис Германович сам к ней заявился. Она, уже полностью собравшись в школу, как раз наносила тональный крем на проступивший в углу рта синяк.