Байесовская игра
Зачем в документе поставлена сегодняшняя – вчерашняя – дата? Что за уловки? Я надеялся, прошло всего несколько часов…
Шантаж для меня был не страшен – была страшна реакция, непредсказуемая в своей предсказуемости, представителей рода человеческого. Они начинали метаться, они делали глупости, они тянули до последнего – а потом ждали, что я приду и решу их проблемы как по волшебству.
– Кто знает? – уже тихо и угрожающе спросил я. – Это важно.
– Я, ты, Бюхнер, Бек, Краус, Шульман.
– Еще?
– Больше никто.
– Я не понимаю.
Я сказал это сам себе. Голова уже раскалывалась, это было и похмелье, и кислородное голодание, и злость, толкающаяся болью изнутри черепной коробки в виски.
Проклятые мелкие интриги подпольного мира!
– Кто получил конверт?
– Я, – ответил Фогель.
– Беги.
Фогель меня не понял. Он возмущенно засопел.
– Беги, придурок, прямо сейчас. Это была ловушка.
Я надеялся, больше я его не увижу – потому что если увижу, он будет убит не теми, кто решил шантажировать его предприятие, а мной.
Фогель попятился, до него, наконец, дошло. Я с сожалением понял, что опять вляпался в дерьмо – и стою в нем уже по колено, доверившись недальновидным, трусливым людям, которые по какой‑то неведомой причине решают судьбы, носят оружие и живут безнаказанно.
Мы побежали оба – когда услышали приближающийся топот ног.
Если его поймают, он меня сдаст. Если понадобится, я убью его сам – но другим отдавать не собираюсь.
Иногда я совсем дурак – и откуда‑то просыпается что‑то среднее между альтруизмом и прагматизмом. Он был полезен, он может быть полезен – если выживет – как символ того, что я умею держать дела в порядке.
Если его убьют, я буду думать, что я криворукий неумеха, который не разглядел у себя под носом кучу дерьма – и дал своему человеку в нее наступить.
Я толкнул Фогеля в коридорный поворот, к решетке лифта, сам побежал дальше, намеренно громко пытаясь открыть дверь очередного пролета подземного лабиринта.
Лестница, дверь, несколько секунд ожидания – чтобы дать преследователям приблизиться и упустить Фогеля. Потом я уже снова бегу, натыкаюсь на двоих незнакомцев, резко сворачиваю в цех, благодарю философского бога за то, что они догадались не стрелять по мне и по канистрам, выстроенным в ряд длинного помещения с полками и тележками паллет.
Интересно, они думают, что я это Фогель?
Их шестеро – нет, еще больше… Если их так много, значит, они не только за Фогелем? Но я уже не думал, я был зверем, которого преследуют охотники в лесной чаще. Облава, западня, обидная случайность тупика, в которой от пути отступления меня отделяла троица наемников.
Убивать нельзя, калечить – можно. Обезвреженный, но оставленный в живых наемник – свидетельство того, что его хозяин проиграл – и получил ответ на свой глупый поступок.
Более того, в промзоне ангара нельзя оставлять трупы, за собой придется прибирать – а это неблагодарный труд. Оставленные после себя улики или недоразумения в виде тел я считал непрофессионализмом.
Я убивал только врагов – ключевых фигур, тех, кто играет на поле принятия решений. Избавляться от их трупов было приятным ритуалом – пусть и удовлетворение после исчезало моментально.
Падать на пол под весом чужого грузного тела было больно, пропускать удары было обидно – но, увы, неизбежно. Замах, наклон, переворот, локоть, колено, слева, справа, в челюсть снизу.
Два тела хрипят и стонут, еще двое танцуют по очереди нелепый танец, отсрочивающий их проигрыш. Я не понимал, я зол или мне насрать – потому что меня тошнило, из носа текла кровь – но не потому что он был сломан.
Я удерживал кашляющую, извивающуюся тушу в захвате со спины, мне очень хотелось сжать его горло так, чтобы внутри не только булькало, но и хрустнуло.
Я обернулся на шум – потому что будто контрапунктом к нашей уже завершившейся драке в противоположном конце коридора кто‑то со всей дури влетел в стену, а кому‑то вывернули руку так, что хруст кости был бы слышен даже нечуткому уху.
Я стоял, открыв рот, позабыв, что руки по‑прежнему с силой сжимают и душат противника. Я разнял руки, тело упало на пол.
Дороти Мэллори стояла и смотрела на меня с противоположной стороны коридора, она была контрастной фигурой, оказавшейся явно в чужой пьесе, не в своих декорациях…
Черная тень уже успела приблизиться к ней со спины. Черной тени достался один отточенный удар в солнечное сплетение. Один смертельный удар.
Я понял, что у меня эрекция, только когда наклонился, чтобы пнуть протянувшую ко мне руки тушу под ногами.
Я побежал – но не прочь, а навстречу.
Оркестр из семи сломанных, но живых тел – и один труп неудачливого придурка.
13. Дрессура
[Германия, Берлин, Руммельсбург]
[Германия, Берлин, Панков]
Я не запомнил, что именно я орал. Скорее всего, я орал, что так нельзя, и что она настоящая дура.
Она таращилась на меня издалека в офисе все эти дни – а я, как идиот, думал, что она всего лишь ждет, когда я – или Кох – похвалим – или уволим – ее за отчет.
Я схватил ее за локоть и потащил прочь. Она могла бы ударить и меня – но она лишь бежала со мной в ногу, на той же скорости, с тем же ритмом.
На подбородке ссадина, на обеих руках разбитые костяшки. Она бьет одновременно хорошо обеими руками…
На висках и шее у нее блестит пот, пот не едкий и смешанный с запахом чистой одежды… У нее особенного цвета глаза, желтые, как у уробороса, с ярким лимбическим кольцом и темнеющим к центру ореолом пигмента радужки.
В лунном свете все казалось ненастоящим. Меня снова начало тошнить, я злился на неуместную дурноту, я продолжал бежать к калитке, волоча за собой Мэллори.
Я отпустил ее, понял, что точно на ее предплечье останутся синяки, даже не извинился – потому что в тот момент считал, что это уместно.
