Байесовская игра

Я все запоминаю на слух. Мне достаточно было зачитать несколько раз вслух стихотворение – или послушать на уроке отвечающих, – и я мог ответить на пятерку хоть Тютчева, хоть Гессе.

Я поставил оценку наобум в произвольную строку – и она растворилась черной кляксой на белой разлинованной бумаге – похожей на нотный стан.

Это и была нотная бумага. Почему нельзя было сделать так, чтобы приснился урок сольфеджио – а не этот сюр?!

– Кто следующий. Да, пожалуйста. С того места, где остановился предыдущий.

Как же, вспомнит он… Дети были мне незнакомы, это не были мои одноклассники. По виду – средняя школа, класс седьмой. Мальчик был низкого роста, коренастый, в больших очках.

Он набрал воздуха в грудь.

– …И дрожит мир в лихорадке, и борьба кипит, и дивный возникает лад. И хором Вселенная творцу хвалу поет…

– Достаточно, спасибо, садись пять.

Его не нужно было просить дважды, он недоумевал, но вернулся на место, за первую парту. Я продолжил:

– У меня идея. Выходите парами – и читайте парами. Не спорьте, тем, кто выйдет, уже зачту.

Алхимики творят парами… Напарника – партнера – они называют партроном. У них общая система символов, общий язык, они понимают друг друга с полуслова, без слов, на расстоянии, сквозь время и пространство.

Какая глупость… Когда я вообразил однажды, что могу общаться с Рэем Брэдбери, мне стало еще тоскливей – от понимания, что если это правда, то тоскливо было и ему – когда он писал, например, свои визионерские «Марсианские хроники».

Дети читали и читали «По поводу одной токкаты Баха», я пытался вслушаться в слова, но они сливались в белый шум отрывистых звуков, без смыслов, без возможности восстановить потерянную информацию. Может, это пытка какая‑то? Что я должен услышать, что я должен еще понять?

Голос девочки был другим, он отличался от предыдущих, он был знакомым. Я не смотрел на учеников, я не скрывал скуки, хмурился, кривлялся, когда они спотыкались – но тут повернул голову, чтобы разглядеть тех, кто стоял у доски.

Каштановый хвост, вздернутый нос, длинные ресницы и бледное лицо. Она стояла в профиль, она не смотрела на меня, она смотрела на портрет Рублева.

Потом она посмотрела на напарника – высокого, сутулого мальчишку с заячьей губой. Я таращился на них – потому что, увы, не мог таращиться на голос…

– …И тянется опять к отцу творенье, – говорила она, и голос был вовсе не детский, она говорила так, будто знала, о чем говорит, – и к божеству и духу рвется снова, и этой тяги полон мир всегда…

– …Она и боль, и радость, и беда, и счастье, и борьба, и вдохновенье, и храм, и песня, и любовь, и слово, – закончил за нее мальчик бубнящим баритоном.

Прозвенел звонок. Я проснулся от будильника.

 

8. Контракт

 

[Германия, Берлин, Митте]

[Германия, Берлин, Фридрихсвердер]

[Германия, Берлин, Сименсштадт]

 

Я отвез Норберту все свои пиджаки и образцы срезов ножниц. Я чувствовал себя полным идиотом, пытающимся собрать компромат на себя же самого – а не чтобы исключить лишние улики.

На одном из бумажных квадратов были частицы ткани кармана оставленного мной пиджака. Я думал, Норберт шутит… Я был уверен, что в кармане листок никогда не бывал без пакета.

Я жалел, что не пометил каждый – и теперь не было никакого представления, чем один квадрат отличается от другого, в какой очередности они появлялись.

На обратном пути – уже ближе к одиннадцати вечера – я, будто бы случайно, пошел ужинать в стейк‑хаус неподалеку от Министерства иностранных дел, чтобы, будто бы случайно, заметить за соседним столиком двух дипломатов.

Томас Науман, начальник юридического отдела, уничтожал двойную порцию картофеля фри и усмехался, слушая Маркуса Штойбера, руководителя отдела переводов. Тот, откинувшись назад, положив локоть на спинку соседнего стула, рассказывал, как они с женой отдыхали на Ибице, щеки у него были с красными пятнами румянца от вина.

– Герр Бер! – окликнул Штойбер меня. – Тебе не скучно ужинать в одиночестве?

В одиночестве мне никогда не было скучно.

– Если вы будете говорить о работе, я отсяду подальше от вас, – ответил я.

Но я уже поднимался с места и кивнул официанту, подавая знак, что я присоединюсь к другому столику.

– Даже зубоскальство это работа, – отозвался Науман.

Я сел с торца стола – чтобы видеть их рожи и чтобы мешать официанту проходить мимо меня.

– Я как раз рассказывал, как моя жена достала всех своими ядовитыми шутками так, что даже массажистка от нее сбежала. Я завидую тебе, Мориц, ты не женат, тебе никто дома не мозолит глаза.

Чаще меня спрашивают, как я живу, если меня дома никто не ждет, а я отвечаю, что когда этого захочу, я заведу собаку.

– У тебя огромный дом с пятнадцатью комнатами, – возразил я.

– Семнадцатью.

– Тебе есть куда спрятаться.

– Все проще, – хмыкнул Науман. – Есть вторая квартира.

– В которой ты тоже не бываешь, – покачал головой я. – Не нойте, у вас есть на кого оформлять имущество и бизнесы.

– Я для этого заставил жену родить ребенка. Инвестиции в будущее.

– Сколько ему?

– Семь… восемь… или десять, – Штойбер расхохотался. – Я не помню, сколько мне лет, а ты такие вопросы задаешь.

Штойберу было сорок восемь, его сыну было десять. Я помнил все и обо всех.

– Моему пятнадцать, и он не собирается поступать в университет после окончания школы. Ведет какой‑то блог и жалуется, как его права ущемляют.

– Пусть самовыражается, – пожал плечами я.

– Он тупой. Я все время жду, когда он вляпается в какую‑нибудь историю.

– Весь в тебя.

– Весь в мать.

– Ты один никогда не жалуешься, – Штойбер повернулся ко мне. – Счастливчик?

– Мне просто нечего рассказывать.