Блэкаут

– Будет трудно, – сказал Саня, – звони. Во дворике мы уже не выпьем по пивку, но я помогу тебе советом. Чтобы ты со мной поспорил и все сделал по‑своему. А вообще, – он положил руку мне на плечо, – самый трудный шаг ты уже сделал, теперь просто бери от жизни все, что сможешь унести. И не думай, что Москва большая или чем‑то сильно отличается от Самары. Там просто больше остановок.

Он хлопнул меня по плечу, пожал руку и долго не отпускал. Не отпускал и я. Потом мы крепко обнялись. Потом он снова хлопнул по плечу, мол, иди уже, а я все не шел. Но он настаивал: «Иди». Набрав код домофона, он чуть ли не впихнул меня в подъезд и пошел к машине. За мной захлопнулась дверь, я дождался, когда Саня уедет, и снова вышел на улицу.

Положил гитару и наши с Алинкой сумки на скамейку возле подъезда, сел на нее и закурил. Был уже поздний вечер, во дворе было тихо, только дорога шумела вдалеке, и от Волги шла легкая прохлада.

Я курил, глядя на невидимую Волгу и думал, что значат слова благодарности, когда дарят целый мир? Слова благодарности приятно скрасят вечер или украсят могильную плиту, но ради ли «спасибо» человек делает то, чего не делать не может? Что значит слово «спасибо», когда и не вспомнить случаев, за которые ты благодарен? Что значит одно «спасибо», если тебе не хватит и тысячи слов объясниться?

Докурив, я вдохнул поглубже, взял шмотки и поднялся домой.

Папино плечо. Мамина мягкая щека. Начиналось все самое интересное.

Мама накрыла на стол, и родители выслушали мой короткий рассказ о поездке и приглашении в московскую группу. Впрочем, этот рассказ нашел родителей такими, какими я и ожидал. Мама не оставила сомнений, что идея с Москвой – плохая идея. Папа разлил водку и выпил, не дожидаясь остальных.

Началась дискуссия, во время которой еда в рот не лезла. Алинка, как и я, сидела молча, не шевелясь, пока папа припоминал маме ее слезы, когда она позвонила ему из больницы и рыдала, припомнил ее ночные вопли под одеялом, что сыну никогда не стать самостоятельным, никогда не стать настоящим мужчиной, и все такое прочее припомнил.

– Не тебе ли, – спросил он, – больше всех радоваться, что твои опасения были напрасны, и он настолько полноценен, насколько может? Нам бы с тобой, – твердил он, – такую удачу. Пускай едет, – настаивал он, – и пробует себя. Если не получится, – убеждал он, – он вернется домой и будет снова с нами.

– Я боюсь за него, – прошептала мама, глотая слезы.

– Раньше надо было бояться, – отрезал папа. – Теперь, разве ты не видишь, он уже способен принимать самостоятельные решения. У него есть ремесло, которым он зарабатывает, он отвоевал себе место в жизни. Разве не об этом мы с тобой мечтали?

Пустая мамина рюмка опустилась на стол. Мы с Алинкой молча чокнулись и опрокинули свои.

Было время, когда мама горевала о моей судьбе и подбирала политкорректные слова, чтобы никак не обидеть и не задеть, но делала только хуже. Папа же действовал наоборот: он нарочито не обращал внимания на мою слепоту, мы с ним как бы условились, что не видеть – это так же нормально, как, скажем, быть родом из Ростова. Терпеливо он давал мне время освоиться в мире ощущений, ведь у меня все получалось плохо и медленно. Пока я проклинал свои бесполезные глаза и свои корявые руки, папа таскал меня с собой всюду, от рыбалок до техосмотров, нагружал несложными домашними делами, помогал исподтишка, как будто я все делаю сам. Когда учил меня бриться, придерживал обе мои руки, как учат детей писать.

– Ну а ты что скажешь? – спросила мама, заметив мою легкую улыбку.

Сказал «спасибо за воспитание и любовь». Повторил, что поездка в Москву мне нужна. Объяснил, что у каждого своя дорога, и никто лучше меня не знает, что мне самому нужно.

– У меня только один сын, – произнес довольный папа, снова разлив по рюмкам. – И я хочу, чтобы он кусал жизнь, как сочный апельсин, а брызги летели во все стороны!

Окно на Волгу, как обычно летом, было распахнуто. Сколько таких ночей я провел здесь, задавая себе вопросы, на которые нет ответов. Святым местом была эта ночная кухня: черный растворимый и гитара – все, что принадлежало мне всецело, и огромная ночь длиною в жизнь. Так я привыкал к слепоте, сидя на кухне по ночам, чашка за чашкой, аккорд за аккордом. Как будто ночь означала, что скоро наступит утро, и я увижу солнце. Как будто ночью было не так тяжело не видеть ничего вокруг. Год за годом. А утро все не наступало.

Провод питания оторвался, и я уношусь к Альфа Центавра. Черт его знает, где находится Альфа Центавра. Черт его знает, где находится эта Москва.

 

История группы «Saturday‑14»

Весной 2009 года в группу пришел бас‑гитарист Филипп Романенко (Creed and Moscow Cry, Yello Off), а чуть позднее – незрячий гитарист Рамиль Курамшин (Mirror Play). Все это положило начало новой эпохе в истории группы, ставшей одной из лучших клубных команд своего направления. У группы еще не выпущено ни одного полноценного альбома, но их уже приглашают выступать на крупнейшие российские и зарубежные фестивали. Денис Бояршин считается одним из лучших МС в стране, и все вместе Saturday‑14 зажигают лучшие залы и растапливают самые холодные сердца.

 

Москва встречала сырым ветром. Зябко – после южных‑то городов. Славнов, стоявший рядом с Катей, сказал из‑под капюшона, что такая погода ненадолго, скоро обещают бабье лето. Шум. Шаурма. Машины. Суета. Железо. Мясо. Выхлопные газы. Дышащее скопище людей. Катя тараторила: нашла квартиру на серой ветке внизу, на Малой Каховке, там тихо, чисто и дорого, но сдает знакомая бабулька, и они договорились по цене, правда, до середины месяца, как и уславливались, придется пожить у Дэна.

Славнов тащил одну мою сумку впереди и подгонял нас с Катей. Я сжимал ее руку, теряя ориентацию в пространстве, и как молитву повторял про себя слова Сани Митрофанова о том, что в Москве «просто больше остановок». На самом же деле Москва оказывалась намного жестче, напористее и быстрее, чем я ее себе представлял.

Звонком в дверь мы разбудили Дэна. Он извинялся за бардак, оправдывался, что до четырех утра устраивал МС‑битву на хате у друзей и поздно вспомнил, что утром надо быть дома.

Славнов с минуту поговорил с ним о чем‑то, и вместе с Катей они уехали.

Дэн тараторил и ходил туда‑сюда, рассказывал про вчерашнюю МС‑битву. Предложил траву, я отказался. Предложил кофе и усадил на табуретку у окна. Потом стукнул себя по лбу и воскликнул:

– Вот я осел! Пойдем все покажу. Не проснулся еще, извини.

Он признался, что не очень представляет, каким образом показать мне свою хату, но я объяснил, как это делается, и, надо отдать ему должное, он постарался. Его очень забавляло водить меня по своей квартиренке, отпинывать разбросанные вещи, о которые я запинался, поднимать с пола всякие коробочки и журналы, ставить книги на место. Он виновато хихикал: беспорядок был его образом жизни.

– Ох и хреново тебе придется, – улыбнулся он, когда мы вернулись на кухню допить остывающий кофе.

– И не напоминай, – подтвердил я.

Он вспомнил, что мы забыли про сортир, где уже три года лежат «Мертвые души», открытые все на одной и той же странице, оставшиеся еще от прошлых жильцов, и схватил меня за руку, потащив туда.