Блэкаут

Хохотали над упавшим рулоном бумаги, над четырьмя зубными щетками, над душем, который надо держать «вот так», потому что иначе вода разбрызгивается вокруг, хохотали над трофейным парео, в которое он кончает, когда притаскивает домой женщин. Хохотали неуклюже, спасаясь от неловкости. Потом он сбегал за хлебом, я вытащил из сумки остатки еды, и мы сварганили завтрак. Тоже довольно неуклюже и все время смеясь, он – надо мной, я – над ним. Я признался, что если так пойдет и дальше, то за две недели высмею все легкие, и нечем будет курить. Он сделался серьезным по‑гамлетовски и спросил многозначительно:

– А чем тогда курю я?

Хихикнул и сказал, что только улыбки и доброта спасут людей. От чего? От всего.

До вечера мы маялись ерундой, болтали, слушали музыку, импровизировали, курили и пили кофе. Вечером приехал Славнов с лекцией про то, как у них обычно происходит работа. Особое внимание он уделил тому, о чем можно говорить Кате и о чем ей знать не стоит.

Катя – директор группы, и когда она станет лучшей подружкой, чего ни с кем еще не произошло, может быть, и можно будет делиться с ней своими переживаниями. Но пока она только директор, ее интересует, репетируется ли материал (в музыке она ни бельмеса не понимает) и готовы ли мы выступать. А если она спрашивает сама что‑то еще? Она лишь директор, и лучше ей знать только то, что ей положено знать, остальное уладим сами.

Я послушно выслушал.

– Мы сегодня выпьем или нет? – спросил Дэн. Он изрядно утомился бродить из комнаты в комнату, пока Славнов читал мне лекцию о субординации.

– Я думал, ты уже разлил все с подачей, как положено, – ответил Слава.

«С подачей» – потому что когда‑то Дэн был поваром, это ресторанный сленг. До S‑14 он танцевал брейк‑данс, а еще раньше работал в цирке, куда пришел из циркового училища, а еще до этого учился на повара, но выгнали. Повар‑танцор. И клоун. Он рассказал мне о себе на фесте в Самаре, когда мы познакомились и впервые вместе курили на ступеньках за сценой, помню, всем очень мешались – биография заняла у Дэна полторы минуты, но в ней была гора фактов и ни одного проходного слова или белого пятна.

Он убежал на кухню готовить нам выпивку. Потом мы выдули бутылку вискаря на троих. С этой бутылки начиналась моя Москва.

Разговоры, разговоры, постоянные репетиции, между ними алкоголь и какие‑то внезапные и неотложные дела. Ни секунды один, поехали сюда, пошли туда, даже бояться было некогда. Я напрягал уши, выхватывая нужную информацию, и впитывал все, что говорили, веря на слово.

Что бы я знал о Москве из этих обрывков? Я не видел всех объявлений, заклеивших дома, о липовой регистрации и санитарных книжках, не видел карнавальных персонажей, тыкающих листовками с халявой, не видел стеклянные глаза пассажиров метро, устающих от толчеи больше, чем от работы, не видел бомжей, калек и собачьи говешки. Не видел жилых пятидесятиэтажек, мигалок и Bentley, не видел сталинского величия громадных зданий, похожих на горы, и не чувствовал себя рядом с ними маленьким. Моя Москва состояла из езды, ходьбы и стояния, из неудобной толпы и из шума, который не прекращался никогда. Только когда появлялась Катя, она описывала мне город таким, каким видела его сама и каким она его любила.

Москва, липкая и грязная, огромная, прожорливая, сама съела свой хвост и сама внутри себя запуталась, подменив ценности деньгами. Гонка за шиком отодвинула здравый смысл, она высасывала регионы, задыхалась и захлебывалась, выплевывая прошедшие через жернова души, но, вечно голодная, просила все больше и больше.

А иногда она выглядывала украдкой напевами старых мелодий, сложенных в тоске по старым дворикам и навсегда ушедшему времени. Арбат и Покровка все еще были милы чуткому поэзии сердцу, а старики выгуливали собак позади бизнес‑центров и помнили лица кремлевских детей. Москва пахла временем, и его слои тут и там торчали из переулков, свисали с крыш, выглядывали из окон, позволяя каждому выбрать ту эпоху, которая больше по душе.

У Кати был талант описывать. Все, что она описывала, переплетая со своими воспоминаниями, забавными эпизодами или сводками новостей, я представлял очень живо и зачастую перенимал ее оценки, которые казались мне окончательными суждениями, необходимыми к принятию, как аксиомы. Я полюбил старый центр, Маросейку, Китай‑город и Чистые пруды, горки, переулки и винтажные лавочки, семечки под ногами и трамвайный звон, потому что ощущал уют и тонкую московскую лирику, о которых говорила мне Катя, когда мы там бывали.

Две недели у Дэна пронеслись незаметно, я даже не успел привыкнуть к его захламленной квартирке. Бешеная скорость, с которой в Москве шло время, тогда еще казалась мне чем‑то аморальным, убивающим в людях индивидуальность и мечты. И сразу же стало ясно: ничего в этом ритме не остановится, будет идти дальше, с тобой или без тебя, и ты либо подхватишь высокие обороты, влившись в поток, либо окажешься выброшенным на обочину.

– Встретимся со Славкой у Киевского вокзала, – сказала Катя в трубку, – потом заедем к вам и заберем вещи. Успеем до пробок.

Если бы Дэн не съезжал сам, я бы остался жить у него. Нам с ним было весело и даже вполне комфортно. Один я никогда до этого не жил, и странные чувства испытывал перед переездом в собственную квартиру. «Просто Катя старалась, искала», – думал я. «Просто Дэн переезжает к черту на рога к своему минскому корешу. Просто карты так легли. Не оценивай раньше времени», – говорил я себе и собирал вещи.

– В этом доме, – сообщала Катя, – его полвека не могут сдать, живут китайцы, по пятеро на метр. Спят вповалку на матрасах, банчат клеем, носками, посудой, вонища страшная. А в школе через дорогу учился Юра Белоусов. За твоим домом, – говорила она, – заминированный собаками парк; по утрам там бегают мужчины в трико и девочки в плеерах.

Славнов припарковался у подъезда.

– Девятиэтажка, – продолжала Катя, – всего один подъезд, это, по‑моему, здорово. Долгий вон там, через три дома живет. Сможете вместе ездить на репы.

Славнов добавил риторически:

– Все думаю, почему ты такой гребаный счастливчик.

– Учитесь, – хмыкнул я, и мы вошли в подъезд.

Тихий лифт. Шестой этаж. Катя дала мне ключи и объяснила, как открывать дверь.

Дунуло спертым воздухом давно не проветриваемого жилища. Кинули сумки в прихожей.

– Хор‑р‑роший ремонт, – Славнов несколько раз громко щелкнул выключателем в коридоре. – Старая моль, поди, под Рублевкой тусуется. Блин, да наверное, пол‑Москвы этим промышляет.

– Не твое дело, чем она промышляет, – буркнула Катя, напомнив, что хозяйка – ее какая‑то родственница.

– Просто больно дешево для таких хором.

Я водил рукой по холодным обоям:

– Ну показывайте.

Славнов уже умел, поэтому роль экскурсовода взял на себя. Комната: шкаф, диван, стол, стул, кресло, там‑то и там‑то. Балкон. Кухня: стол, стулья, холодос, плита, мойка, посуда. Толчок и ванная.

– Ну как, нравится? – спросила Катя.

– Хоромы, – пожал плечами я.