Блэкаут

Она быстро надела пальто, размахав по всей прихожей аромат пряного грейпфрута, и убежала, стуча каблуками по подъезду, уже от лифта напомнив, что мы на созвоне. Оставила меня с двумя кружками недопитого кофе, пепельницей и «Обратной стороной ветра», где двое жили в разные эпохи, один родился мужчиной в начале второго тысячелетия, другая – женщиной на пороге двадцать первого века, оба знали детали своей смерти, но умерли смертями друг друга.

Ее телефон зазвонил, и она умчалась. Такой была ее настоящая жизнь. Она моталась, как листик на ветру, в безнадежных попытках привязаться обратно к своему дереву. Она кружилась, кружилась, все искала подходящее место для приземления и, не находя его, улетала дальше.

Я разобрал свои немногочисленные вещи, поудобнее разложил свой электронный стафф и достал из чехла гитару. Моя любимая, верная, неревнивая партнерша. Идеальная спутница, которой я избегал давать имя собственное. Сегодня она молчала, а может, я и сам не предлагал ей подходящий диалог. Сегодня не было места нотам, его занимала девушка по имени Катя. Своими мечтами о море, необъяснимыми стремлениями человека к простому, любовью к горам бывшей Югославии, которых нет на самом деле, потому что нет и самой Югославии, любовью к редким именам и странным предчувствием того, что она знает, куда катится мир.

Я слонялся от стены к стене, валялся на диване так и этак, курил и курил. Чем мне еще было заняться в пустой, безжизненной квартире, если музыка ко мне не шла?

У меня был знакомый – один слабовидящий парень из Подмосковья. Он чем‑то болел и готовился к полной потере зрения и оборудовал компьютер всякими примочками. Потом он пошел дальше и стал распространять в Интернете новости о тулзах, ресурсах и библиотеках для незрячих. Кажется, он вообще был одним из первых в стране, кто этим всерьез занялся, еще до появления всяких пабликов и телеграм‑каналов. Мы с ним познакомились в Интернете на почве всей этой ботвы, и я несколько раз звонил ему посоветоваться по новым программам.

Накануне Дэн кинул мне новый секвенсор, с которым нужно было разобраться, и я набрал этого чувака. Как всегда, очень уставшим, почти умирающим голосом он дал инструкции, кропотливо проверяя, все ли я усек и все ли работает как надо. Он проделывал колоссальный труд, помогая таким олухам, как я, но его умирающий голос действовал мне на нервы.

Он пообещал дослать мне на почту еще несколько актуальных полезностей, по обыкновению, наговорил много слов на матерно‑компьютерном и вяло поздравил с переездом в Москву. Я позвал его на наш концерт, но он ответил, что уже совсем ничего не видит и все время проводит за компом.

Тут‑то что‑то и перевернулось у меня внутри. Компьютерный гений вдруг вызвал у меня такую отвратительную жалость, что я чуть не поперхнулся. Внутри что‑то злобно захохотало. Я представил, как трудно ему было вставать из‑за своего компьютера, выходить на улицу, чтобы делать какие‑то дела. Он продолжал сидеть за клавиатурой, создавая себе иллюзию богатых информационных событий, тем самым лишь больше отдаляясь от людей, которых заменили ему голоса компьютерных преобразователей. Мне, в отличие от него, удавалось жить среди людей. Совершив это маленькое открытие, показавшееся тогда большой победой, я дал отбой.

Вечером заехал Славнов, и мы поехали ужинать в какую‑то армянскую дыру. С нами был его друг Паша‑программист, голова которого, помимо десяти языков программирования и двух тысяч алгоритмов, была плотно напичкана айтишным юмором, а айтишный юмор я любил. Мы ели армянские специи с едой (никак не наоборот, очень уж этих специй было много) и запивали их пивом. Но Паша не юморил, а делился своей теорией строения Вселенной, мол, все люди – результат древней и очень крутой компьютерной игры, и все в красках и очень подробно нам описывал.

Мне эта теория не понравилась. Слишком остро я ощущал нашу сложную биологическую реальность, чтобы отдавать каким‑то компьютерам роль ее первотворца. Я не хотел соглашаться с тем, что древние персонажи той игры со временем так круто эволюционировали, что смогли материализоваться, научились подчинять себе климат и изобрели языки.

– Ну, мы же не знаем, насколько мы материальны на самом деле, – мечтательно отвечал Паша. – Может, в нас заложена программа считать себя материальными, и только.

В тот момент я подумал, что, наверное, верю в бога, раз так не люблю эту псевдонаучную ересь, хотя доказать у меня ничего не вышло. Я лишь определил для себя, как мир точно не устроен, и ждал, когда Славнов отвезет меня домой, чтобы залипнуть в bash.org и закрыть сегодняшний гештальт айтишного юмора.

Но в итоге дома я успел залипнуть только в непривычное расположение всего и вся и уснул совершенно без сил под жужжание радио.

С утра я привел себя в порядок и прибрал вещи, раскиданные вчера по пути к дивану. Выпил две или три чашки кофе и уселся за ноут разбираться с имейл‑посылкой моего знакомого. Он прислал мне несколько программок, ссылки на электронные библиотеки (он каждый раз их присылал) и на десерт, чего я совсем не ожидал и поэтому был особенно рад, – путеводитель по московскому метро для незрячих! «Вот это пацанский подгон, спасибо, Тём», – подумал я про себя.

Простенькая статья на десять минут чтения поясняла географию станций и их размеры, как понять по голосу, который объявляет остановки, в какую сторону едет поезд и все такое прочее. Запомнить этот гид было все равно, что выучить таблицу Менделеева до последней циферки, но химики, давно занятые химией, ее знают, и она не кажется им бессмысленным кроссвордом из букв и цифр разного размера. Они знают, что буквы означают названия элементов, а цифры – огромное количество их свойств.

Я увлекся изучением путеводителя, и тут раздался звонок в дверь.

Катя роптала, что у нее много дел, но она уделит мне целый час: нужно было разобраться с домашней техникой и выяснить, как я буду платить за квартиру, и другие мелочи, о которых мы вчера забыли.

Она сказала, что хозяйка будет заходить за деньгами сама, каждый месяц первого числа. Если меня не будет дома в это время, просто оставить деньги на кухонном столе. Кстати, за все время, что я жил в той квартире, я так ни разу с хозяйской и не встретился.

Катя показала, как включать плиту, стиральную машинку и микроволновку (там была сенсорная панель). Пока я под ее присмотром повторял комбинации «вкл/выкл» и смены режимов, она вскипятила чайник, сделала две чашки черного растворимого и попросила сыграть ей что‑нибудь на гитаре.

– Славка говорит, что я не разбираюсь в музыке, – сказал она. – Может, и не разбираюсь. Но красивое отличить от некрасивого могу.

Катя и сама была красивой музыкой. Настолько красивой, что ее не получалось повторить, когда я пытался воссоздать ее тонкий, трепещущий образ на своей гитаре, думая о ней вдруг такими наполненными смыслом вечерами. Музыка, которой была Катя, шла из самых глубин творения и была настолько совершенной, что делала бессмысленными все попытки хоть как‑то ее увековечить.

Катя молча прослушала свой плохо удавшийся музыкальный портрет, который я сочинил на днях, и спросила, откуда ко мне приходит музыка. Я ответил, что не отсюда, но слукавил. То, что я ей сейчас играл, имело начало вполне здешнее: тембр женского голоса, пряный аромат ее духов и теплое тело, недоступное, как запретный плод.

Песенка о сексуальном вожделении не подходила репертуару S‑14, и, не зная, что с ней делать, я решил отдать ее Сане Митрофанову. Он удивился, что я отдаю ему музыку, работая в другой группе, но сказал, что как только дорожка приземлится на его электронке, он сделает ей достойную аранжировку.