Блэкаут

Она сказала, что хозяйка будет заходить за деньгами сама, каждый месяц первого числа. Если меня не будет дома в это время, просто оставить деньги на кухонном столе. Кстати, за все время, что я жил в той квартире, я так ни разу с хозяйской и не встретился.

Катя показала, как включать плиту, стиральную машинку и микроволновку (там была сенсорная панель). Пока я под ее присмотром повторял комбинации «вкл/выкл» и смены режимов, она вскипятила чайник, сделала две чашки черного растворимого и попросила сыграть ей что‑нибудь на гитаре.

– Славка говорит, что я не разбираюсь в музыке, – сказал она. – Может, и не разбираюсь. Но красивое отличить от некрасивого могу.

Катя и сама была красивой музыкой. Настолько красивой, что ее не получалось повторить, когда я пытался воссоздать ее тонкий, трепещущий образ на своей гитаре, думая о ней вдруг такими наполненными смыслом вечерами. Музыка, которой была Катя, шла из самых глубин творения и была настолько совершенной, что делала бессмысленными все попытки хоть как‑то ее увековечить.

Катя молча прослушала свой плохо удавшийся музыкальный портрет, который я сочинил на днях, и спросила, откуда ко мне приходит музыка. Я ответил, что не отсюда, но слукавил. То, что я ей сейчас играл, имело начало вполне здешнее: тембр женского голоса, пряный аромат ее духов и теплое тело, недоступное, как запретный плод.

Песенка о сексуальном вожделении не подходила репертуару S‑14, и, не зная, что с ней делать, я решил отдать ее Сане Митрофанову. Он удивился, что я отдаю ему музыку, работая в другой группе, но сказал, что как только дорожка приземлится на его электронке, он сделает ей достойную аранжировку.

Несколько дней я бродил вокруг ноута, все никак не начиная работу над записью песни, но Саня знал секретную кнопочку, которая выключала мою лень. Он позвонил в восемь утра и проорал в трубку:

– Где трек, мой компьютерный гений?!

Как ужаленный, я спрыгнул с дивана и ткнул включаться ноутбук.

Погода наладилась, но листья стремительно падали, укрывая асфальт скользкими кусочками своих умирающих тел. Только эти листья и сырость оставались в Москве от того, что называлось природой: крыша смога прикрывала город от ветров и солнца, а люди, машины и электроприборы создавали свой микроклимат, пахнущий конными скачками.

Мы с S‑14 репетировали почти каждый день. Работы было много, особенно у меня. Я учил репертуар по студийным mp3‑шкам и записям с репетиций на диктофон, которые не соответствовали действительности, и не мог усидеть на месте, чтобы ничего не переделать. Повторять чужую музыку нота в ноту было для меня хуже, чем носить чужую обувь, поэтому я напрочь менял гитарную партию, а в стилях, которыми увлекались ребята, находил новые возможности выражать свои фантазии.

Саму же группу все глубже и тоньше я узнавал на репетициях. Около двух недель оставалось до первого запланированного концерта новым составом, а дальше выступления шли подряд. Мы должны были сыграться так, чтобы на сцене звучать качественно. Музыка не была сложной, но ребята – каждый со своими прибамбасами. Мне было сложно, а им обычно, и поэтому они веселились, а я пыхтел и злился на них за раздолбайство.

Дэн и Долгий отвлекались чаще, чем мне хотелось курить. Дэн много болтал, и когда открывал рот, начинало двигаться все его тело (рассказывали, что он припрыгивал и размахивал руками). Порой он не приходил на репетиции, но все знали: на концерте исправится. Как любой холерик, он включался за секунду, скидывал лягушачью кожу и становился на сцене маленькой, лысой, но очень яркой звездой.

Долгий отвлекался, потому что любил советовать. Чертова работа учителем! Он не обижался, если его не слушали. Он считал себя выше всего этого. И он никогда не обсуждал свою игру, будучи крайне брезглив к любой критике.

Эти двое трепались, а Фил, наоборот, молчал, когда мне нужны были его советы. Я так привык. Мы с Егором в Mirror Play становились едва ли не плечом к плечу, чтобы лучше друг друга слышать, потому что гитара и бас должны заниматься сексом во время игры! От них должны исходить энергии, потому что гитары поют голосом, и это голос человека, если уметь его услышать. Да, большинство работ S‑14 не требовали таких усилий от струнных. И это было непривычно, и это было чужое. Мы не попадали друг в друга.

Перекур. Я нервничал.

– Расслабься, – сказал Славнов в курилке. – Играй, как чувствуешь. Дай себе волю, нам это нужно.

А я продолжал слышать три трека одновременно, и голова моя пухла: старые записи с mp3 выталкивали только что сыгранные свежие композиции, а сверху лежал рисунок, который вместо всего этого хотел бы играть я, гори все синим пламенем. И, слава богу, я умел обращаться со звуками. Моя гитара выправилась, и тут же с ней в унисон заиграли Славины эффекты, как будто тут и были. В тот же день я нашел общий язык с Филом, а правильное взаимодействие гитары и баса – это как раз тот тандем, что превращает бренчание на инструментах в гармоничную музыку.

– Ты тут не живешь, что ли? – хихикнул с порога Славнов, когда мы с ним и Дэном приехали ко мне после одной из репетиций выпить пива. – Почему тут все точно так, как когда я у тебя был в последний раз?

– И я хочу, чтобы на тех же местах оно все и оставалось.

Меньше всего мне хотелось потом ползать по всей хате и искать вещи, которые они передвинули или разбросали. Это долго и невесело, особенно если живешь один. Я так уже потерял блюдце и ложку для обуви: без понятия, где они теперь валяются. Может, лежат себе на видных местах, пылятся.

Дэн прыгнул было за мой ноут, но, чертыхнувшись, что экран не работает, сразу выскочил. Он попросил меня поставить Jah Division и стал уговаривать всех пошмалять. Славнов утверждал, что бросил, а я не хотел совершенно. Я врубил музыку и мы уселись на кухне с пивом и вяленой рыбой.

Славнову было тридцать. В детстве он вместо «Мурзилки» читал утренние газеты, вино ему наливали по вечерам, как колу, а в четырнадцать отец отвез его в сауну, где познакомил с первой женщиной. Он был взрослым с того дня, когда ему дали первые карманные деньги, а было это в год, поэтому сейчас он уже знал, где заработать, не отказывая себе в удовольствии быть дорогим сотрудником, но увольнялся, потому что переплевывал в эрудиции свое начальство. Он не брался за дела, которые не приносили денег, а деньги ему приносило все, за что он брался. Музыка – его единственная детская мечта, потому что все остальное, о чем мечтают дети, у Славнова было и так. Он завел мечту, которой не бывает у детей, он захотел стать музыкантом, и его пытливый ум выбрал инструментом музыкальное программирование, а целью – зарабатывание больших денег.

Когда они с Ракетой и Дэном переезжали из Минска в Москву, Дэн ехал за новыми приключениями, Ракета – за опытом выступлений, а Славнов знал, что в Москве можно заработать и программисту, и клавишнику, и менеджеру. Он убивал трех зайцев: устраивался на хорошую работу, становился москвичом и начинал крутиться в музыкальном мире. Теперь его знакомства стоили половину его капитала, и это то, чего ни Дэн ввиду ветрености, ни Ракета ввиду неизвестных мне причин так и не смогли сделать. Все, что нажил Дэн Бояршин, – это уйма веселых рассказов внукам, потому что он любил передряги, и это было взаимно, а человеку, который всегда улыбается и не чувствует порезов на коже, удается оставаться невредимым и сохранить свою точку зрения.