Блэкаут

Дэн был нужен Славнову, потому что Дэнова монотеистическая религия Джа обещала неиссякаемое море вдохновения и новый эмоциональный опыт. Ракета был нужен Славнову как покладистый и усердный гитарист, но гитариста испортила Москва. Тогда Славнов не опустил рук. Он нашел девочку Катю, которая обладала даром убеждения и была красива (только красивых женщин, по его же собственным словам, он подпускал к себе), нашел Володю Долгого, который играл на барабанах так же легко, как расчесывался, нашел талантливого басиста Фила Романенко, который был нарасхват в нескольких группах сразу, и из‑под земли достал меня. Все изменится сто раз, а мечта Славнова будет жить, потому что это была мечта ребенка, который никогда ребенком не был, и мечты у него все равно что бизнес‑планы и выполняются при любой экономической ситуации. С корректировками, но выполняются.

Провинциальная девочка Наташа, жена Фила, мечтала стать актрисой и три раза не поступила. Дэн считал, что она не поступила бы никогда, и то, что ей подвернулся москвич Романенко, актер, музыкант, Дэн считал ее удачей и Филовой головной болью. Фил всю сознательную жизнь актерствовал в никому не известном Экспериментальном театре «Однажды», который Дэн называл не иначе, как сборищем фриков.

Наташе повезло сцапать московского театрала, но его экспериментальные постановки оказались ей не по плечу, и теперь она сидела секретаршей в гиблом офисе, постоянно бесилась от неудавшейся жизни, и яд ее пора было сдавать в аптеку. Такие сплетни были в нашей группе.

Зато в группе любили Любу, жену Долгого. Они жили в браке уже больше восьми лет, оба работали школьными учителями, а детей и на работе хватало, поэтому вместо детей они завели себе собаку. Люба ходила почти на все концерты, ее советам ребята (ну кроме Славнова) внимали. Дэн говорил, что Люба напоминала ему опенок: такая же мелкая, тонкая и коричневая, а Долгий – волка. Такой же лохматый и серый.

Дважды мы набрали полную пепельницу, скопили мешок пивных бутылок, хоть сдавай. Заканчивали глубокими экзистенциальными выводами о многомерных матрицах внутри человека, о столбцах из запахов и привычек, и о строках из походки и энергетики. По данным этих матриц, Долгий оказался не только серым, но так же и липким, мягким снаружи, твердым внутри, холодным и манерой заправлять постель похожим на свою бабушку. А Люба оказалась узкой, тихой, конечной, проколотой в носу дважды (первый раз неудачно) и ассоциировалась у Дэна с грибным супом потому же, почему и напоминала ему опенок.

С Любой я познакомился лично, когда в очередной раз мы с Долгим возвращались домой после репетиции, и он позвал к себе. Я занудствовал: настроение было паршивое.

– Потерпи, – подбадривал он. – Я тоже, когда приехал сюда, ничего не знал и всего боялся.

За что мне нравился Долгий, так за то, что он никогда не проводил различия между мной и остальными, как бы намекая, что, если я сам не обозначу различия, другие про них скоро забудут. Но в тот слякотный вечер он не мог меня воодушевить. Я чувствовал себя чужим для всего света, и моя кислая рожа по этому поводу стала первым, что обо мне узнала Люба, когда открывала нам дверь.

Она налила нам борща и уселась напротив, воркуя о какой‑то бытовой ерунде, и в ее компании мне вдруг стало очень спокойно и даже почти хорошо. Поэтому Долгий такой флегматик, подумал я, что рядом с Любой не хочется суетиться. Не думаю, что у нее за душой было больше мужа‑ударника и работы в школе, и мечтать‑то она, наверное, как следует не умела. Наверное, поэтому она радовалась всему простому и не хотела переделывать тот мир, что дарит ей спокойствие, и располагала к себе, как все открытые люди, не слишком занятые самими собой.

Оказалось, она преподавала историю, и мой истфак тем вечером оказался вполне подходящей темой для нашего первого разговора. Она даже предложила мне остаться переночевать, но я не мог согласиться. Я слишком хотел побыть в максимально привычной обстановке, а в Москве это было лишь в моей квартире, к которой я уже как‑никак привык.

Сказать, что мне по‑прежнему было не по себе в чужом городе, это не сказать ничего. Твердая почва под ногами так и не появлялась, я по‑прежнему терялся, путался, на мою беспомощность никто не обращал внимания, а у меня не хватало духа говорить о ней вслух. Скрипя каждый раз, как несмазанная телега, я сжимал кулаки перед выходом на улицу, а вернувшись домой, пустой и выжатый, валился на диван без сил.

Ночью я сидел на кухне с гитарой в руках. Не спалось. У меня заканчивались силы, и нужно было что‑то придумать, чтобы двигаться дальше.

Пачка сигарет. Дым.

Я крепился мыслями, что выбор сделал сам, и раз уж оказался таким идиотом в пятнадцать, то нужно стиснуть зубы и терпеть. Но было и еще кое‑что. Один маячок в этом огромном городе излучал странное тепло, и я тянулся к нему, стараясь перешагивать препятствия, которые сам же себе и расставил. Я стремился к этому маячку, хотел до него дорасти, заслужить его и ощутить его теплый пульс в своих руках.

Сдавшись сейчас, я бы потерял все. Я знал, что этот маячок, милое и желанное сердце, встретившееся мне на пути, даже если никогда не станет моим, будет одной из самых веских причин идти вперед, как далекая звезда манит путешественника.

Долгий проявил странную проницательность, заговорив со мной на следующий день о женщинах. Узнав от меня про нечастый и беспорядочный секс, он пришел к выводу, что мне необходимо завести подругу. Причем, когда мы приехали на репетицию, он вывернул это Славнову так, будто я мастурбирую на Playboy и не умею сам стирать носки. Славнов хихикнул, будто ничему не удивился, а мне захотелось посильнее стукнуть Долгого за то, что он так подло все переврал.

– Какие ему больше нравятся? – спросил Славнов у Долгого, издеваясь то ли над ним, то ли надо мной. – Блондинки или брюнетки?

– Гондоны, – выругался я, и уселся в угол настраивать гитару. Конечно же, по пути саданувшись о какой‑то пюпитр.

В дверях появился Фил. Он был мрачен и даже не коверкал слова, меняя в них ударения, как обычно. Чертыхаясь и пыхтя, он добился того, чтобы у него, наконец спросили, в чем дело.

– Траблы с театром, – выдавил он.

В его голосе я услышал, что он бы с удовольствием излил душу подробнее. Не желая возвращаться к теме женщин, мастурбации и Playboy, я пристал к Филу с расспросами, что там в театре да как.

Оказалось, пропал их штатный музыкант, к спектаклю не написано ни ноты, и теперь Фил зашивался, работая и за себя и за того парня. Он простонал и засобирался в курилку. Решив, что знаю, чего он дожидается, я предложил ему помочь написать эту многострадальную музыку.

Фил сделал вид, что удивился предложению, после чего голосом заметно бодрее, сказал, что заплатят мало, но помощь будет кстати. Ему не пришло в голову, что мне будет неудобно ехать, как он велел, завтра в его театр забирать сценарий для знакомства с сюжетом. Не пришло и мне. Пришло Славнову.

– С кем ты поедешь? – спросил он.

Повисла пауза. Мои передвижения в S‑14, для S‑14 и ради S‑14 планировались заранее, одного меня не оставляли. Славнов отвозил меня на машине, с Долгим мы ездили на метро. Но все остальные передвижения, никак не связанные с S‑14, мы никогда не обсуждали. Да их попросту и не было, не считая моих походов в магазин у дома, но там я справлялся сам. Понятно, что ехать со мной к черту на рога в Филов театр никому никуда не уперлось.

– Я ненавижу это заведение, и потом, я днем работаю, – сказал Долгий. – Может, Люба сможет.