Блэкаут

Мы спустились в метро и поехали на Чистые пруды. Обе эти станции – нашей базы и Чистые – я учил по своему путеводителю, и теперь к формулам подставлял числовые значения. Я старался, чтобы не Катя вела меня, но чтобы я сам ее вел, и мне нравилось то спортивное волнение, которое я испытывал, ориентируясь с новыми вводными. Она не поняла, но мы зашли в тот вагон и в ту дверь, которые выбрал я, и какой же был у меня восторг, когда эскалатор начался именно там, где я высчитал! Первое уравнение сошлось, и пока мы поднимались по эскалатору, можно было перевести дух и приготовится ко второму – к выходу из Чистых, а он там хитрый. Я напутал пару метров не в ту сторону из‑за невнимательности, ведь параллельно Катю слушал, но в целом был собой очень доволен.

А Катя все болтала, далекая от моей маленькой радости, делилась, как прошел ее день, как красиво на улице, как волшебно отражаются вечерние огни в мокрой дымке и какие чудесные желтые листья лежат под ногами. Дул промозглый ветер, навстречу шли люди не очень торопливым шагом, Катя говорила про Экспериментальный театр, про отношения Долгого и Фила, про отношения Фила к ней, про отношения Фила к Наташе. Потом сказала, что хочет есть.

– Пойдем, – засияла она, – тут рядом знаю одно место!

Она, как обычно, называла все улицы, которые мы переходили, говорила про чай и грог и про куриц‑гриль, от которых вкусно пахло на перекрестке, рассказала про владельцев сети «Новые люди» и про ресторанчик, куда мы шли.

– Надеюсь, вы тут скоро выступите, – сказала она на пороге.

На входе доложили, что свободные места есть, и мы вошли. Внутри было шумно и дымно. Официантка проводила нас к тесному столику посередине зала и положила на стол два меню.

Я повертел свое в руках и с важным видом заявил, что буду устрицы в кленовом сиропе. Катя прыснула и сказала, что я листаю винную карту, к тому же вверх ногами. Заказала какую‑то пасту, а я – какой‑то сэндвич.

– Пить что будете? – спросила официантка.

– Два по пятьдесят рома, – секунду подумав, ответила Катя.

– Два по сто, – поправил я.

Девушка переспросила, так по пятьдесят или по сто?

– По сто, – повторил я, и Катя меня не поправила, только загадочно усмехнулась.

У нее был конфликт с Филом, потому что он считал ее шлюхой, а она его – тряпкой. Я и раньше замечал, что они не разговаривают, но полных масштабов войны не знал. У Фила были те комплексы, от которых Катю воротило. Она терпела его выходки, потому что он действительно был хорошим исполнителем и дружил со Славновым, но раз за разом было все сложнее оставаться к ним равнодушной. Кроме того, Фил имел удивительную склонность к сплетням, что не добавляло ему очков, а Наташу Катя считала той единственной спутницей, которую он только и мог нажить со своим ужасным характером.

– Наши с ним терки – это только наши с ним терки, – убеждала Катя меня. – Вы, кажется, ладите, а мы разберемся сами.

Она не искала в людях чистоты и терпеливо общалась с теми, кто был ей противен, зная, что в таком контрасте и познается настоящее человеческое добро. Я слушал ее жадно, хватая в тембре ее голоса все то, что, наверное, должен был запомнить и взять на вооружение, ведь она знакомила меня со своим миром и влияла на его восприятие. Она не собиралась ограждать меня от неприветливой столичной действительности. Но ей было интересно, какой Москву нахожу я, и в тот вечер она много спрашивала меня о том, как проходит адаптации и как мне в столице.

Я врал ей, что все идет хорошо и больших проблем, чем дома, я не встречаю. Она с восхищением слушала мой бред про фатальную удачливость. Страна продавала нефть, а двадцать миллионов инвалидов не могли выйти из дома, потому что у страны не было денег оборудовать их жизнь, и они медленно умирали в одиночестве. Как смог я так многого добиться, для меня самого оставалось большей загадкой, чем для Кати. Ведь она не знала, скольких друзей я потерял, ослепнув, и как нелегко было делать первые самостоятельные шаги по улицам.

Выбор быть таким как все (желание не ограждаться, но идти в ногу с людьми) казался Кате невероятным, а мне единственно возможным: я слишком много не дожил и не попробовал, чтобы отказываться. Юношеская тяга к приключениям пересиливала ежедневную боль, заплаченная цена могла никогда не окупиться, но отданные силы назад мне были не нужны.

Мы заказали еще по сто рома, и Катя притихла. Зачем я обо всем этом ей рассказал, загрузил? Подумал, что она станет моей подругой? Дурак, лучше бы и дальше слушал ее ласковую болтовню, и все было бы хорошо.

– Знаешь, я ведь была против тебя, – сказала она так, что мне захотелось исчезнуть вон. Но тут же добавила, что давно уже изменила свое мнение и теперь рада, что я в S‑14.

Черт меня дернул спросить, что для нее значила наша группа. Она сухо ответила, что группа для нее – это работа. Ну а что еще я хотел услышать? Я сморщился, противный сам себе, и нервно застучал по столу зажигалкой, как вдруг Катина прохладная ладошка накрыла мою и остановила, оставшись лежать сверху. Зажигалка шлепнулась на стол. Я раскрыл кисть, пуская тонкие Катины пальцы между своих. Застряв на этой безмолвной паузе, мы так и не находили слов для продолжения беседы.

Принесли ром, мы одновременно одернули руки и взялись за стаканы.

– Вот ты, – начала она, придумав, в какое русло развернуть разговор, – живешь со вполне определенными целями. У тебя всегда будет куда стремиться, – и добавила грустно: – А куда стремиться мне? Вот у тебя есть огромный стимул что‑то делать, а что делать мне?

– Долгий считает, что тебе нужен мужчина, – ответил я, отпив рома.

– Он озабочен всех пристроить, но все, что я смогу, лишь украсить жизнь мужчины. Согласись, этого недостаточно.

Она размышляла как‑то неправильно, как мне тогда показалось. Я хотел догнать ее заплутавшую мысль, вернуть ей верное направление, может быть, даже притянуть ее поближе к себе, чтобы впредь она так не плутала. О какой, к черту, красоте она говорила? Она так чудовищно ошибалась в отношении самой себя, что показалась мне вдруг очень далекой и непонятной. И у меня не нашлось слов ее переубедить в тот вечер. Я заметил только, что, раз она говорила, что у нее «не получается» с мужчинами, выходило, что она все‑таки пыталась.

Людей нельзя разложить на ноты, как музыку, чтобы понять. Они поворачиваются разной стороной, чтобы запутать мнение о себе. Людей не понять целиком, но можно внимательно их послушать, заметить, какие слова они роняют невзначай, какие оговорки делают, и в этих оговорках найдется ключ. Горстка слов, произнесенных безо всякой задней мысли, и их интонации скажут то, что порой тщетно ищут в мимике и жестах.

Возвращаясь домой на такси, я чувствовал липкий осадок после вечера с Катей. Хотелось быть с ней ближе, но как прорвать стену из наших предрассудков, я не знал. Жаль, что людей нельзя разложить на ноты, чтобы понять. Жаль, что музыка никогда не заменит человеческое тепло.

Дверь. Дом. Постель. Гитара.

Люба позвонила после уроков, и мы встретились на углу дома.

– Не замерзнешь? – спросила она. – Холод собачий.

Я достал сигареты и одну протянул ей. Пришлось извиниться за отнятое у нее время, на что она только добродушно хмыкнула.