Больше, чем любовь

У них‑то за завтраком бывало шумно, точно на пикнике в честь Дня независимости, но здесь нужно было вести себя прилично. И на этот раз дети очень старались соблюдать установленные Рупертом правила, к тому же тот с возрастом, кажется, немного смягчился: несколько раз брал с собой на охоту шестнадцатилетнего Филиппа, и юноша – хоть и признался отцу, как ему противно это занятие, – был неизменно вежлив и благодарил дядю. Очень в духе Филиппа, который вечно хотел всем угодить. Неизменно добрый, вежливый, мягкий и поразительно чуткий для своего возраста юноша. Из всех детей Уинфилдов был самым ответственным. С трудом верилось, что ему всего шестнадцать. Разумеется, исключением была Эдвина, но той уже исполнилось двадцать, и через пять месяцев она обзаведется мужем и собственным семейным очагом, а еще через год, надо надеяться, и ребенком. Кейт постоянно приходилось себе напоминать, что ее старшенькая достаточно повзрослела, чтобы выйти замуж и завести детей.

Сейчас они возвращались домой, где их ждали предсвадебные хлопоты. Чарлз также возвращался вместе с ними в Штаты. Ему было двадцать пять, с Эдвиной они случайно познакомились в Сан‑Франциско, он влюбился по уши, и с прошлого лета они встречались.

Домой Эдвина и Кейт везли целые ярды купленной в Лондоне чудесной ткани цвета слоновой кости. Свадебное платье взялась шить личная портниха Кейт. Это должно быть настоящее произведение искусства с вышивкой крошечными жемчужинками. А над фатой уже трудилась француженка, недавно приехавшая в Лондон из Парижа. Привезти фату в Сан‑Франциско в конце июля должна была леди Фицджеральд. А до этого предстояло переделать кучу дел. Бертрам Уинфилд был далеко не последней личностью в Калифорнии. Его семья владела одной из самых популярных газет в Сан‑Франциско, и предполагалось, что на свадьбе будет присутствовать не одна сотня гостей. Над списком Кейт и Эдвина трудились почти месяц, и там набралось уже больше пятисот кандидатур. Но Чарлз только рассмеялся, когда Эдвина предупредила, что гостей может быть еще больше.

– В Лондоне было бы куда страшнее. Два года назад, когда выходила замуж моя сестра, на свадьбе было более семисот приглашенных. Слава богу, я тогда еще торчал в Дели.

Последние четыре года Чарлз провел в путешествиях. После двух лет в Индии вместе с армией он предпринял поездку в Кению, где провел год. Эдвине ужасно нравилось слушать его рассказы о тех приключениях, что происходили там. Она умоляла его отправиться на месяц в Африку, но Чарлз решил быть поближе к цивилизации. Они планировали провести осень в Италии и Франции, а в Лондон хотели вернуться к Рождеству. Эдвина очень надеялась, что к тому времени будет в положении. Она была безумно влюблена в Чарлза и хотела большую семью, такую же, как ее собственная, и супружеские отношения, наполненные счастьем, как у ее родителей. Не то чтобы они никогда не ссорились: еще как ссорились. Когда мама выходила из себя, в их доме в Сан‑Франциско буквально дрожали люстры! Но гнев всегда побеждала любовь. А еще была нежность, и сопереживание, и умение прощать. И что бы ни случилось, все видели, как любили друг друга Кейт и Бертрам. Именно так хотела жить Эдвина с Чарлзом, не больше, но и не меньше. Ей не требовалось ни положения, ни титула, ни особняков – ничего из того, что столь неосмотрительно привлекло тетю Лиз к напыщенному Руперту. Ей хотелось доброты, чувства юмора, живого ума, чтобы вместе можно было смеяться, болтать и работать. Правда, заботиться о куске хлеба им не придется: их ждала легкая и приятная жизнь. Чарлз любил спорт, развлечения в компании друзей, ему никогда не приходилось зарабатывать на жизнь, но ему внушили правильные ценности, и за это она его уважала. Придет день, и он займет место своего отца в палате лордов.

А еще Чарлз, как и Эдвина, хотел, чтобы у них было не меньше полудюжины детей. У ее родителей могло быть семеро, но один малыш умер при рождении – мальчик, который шел следующим за ней и предшествовал Филиппу, отчего у брата развилось повышенное чувство ответственности. Став таким образом старшим из сыновей, он как будто занял чужое место и принимал близко к сердцу все, что делал, отчего на плечи его ложилась дополнительная ответственность. И это здорово облегчало жизнь двенадцатилетнему Джорджу, который считал своей главной жизненной задачей развлекать всех вокруг, начисто забывая обо всякой ответственности. Он при каждом удобном случае изводил Алексис и младших и полагал, будто именно ему выпала честь избавить старшего брата от излишней суровости характера, что он и делал, устраивая кавардак в его кровати или запуская ужей в его ботинки. Очень кстати приходились мыши в карман или перец в утренний кофе – это чтобы день начался правильно. Филипп искренне полагал, что Джордж послан ему, дабы отравить существование, и когда ему – что случалось нечасто – нравилась девочка, Джордж выскакивал, как черт из табакерки, и давал советы, словно обладал опытом по женской части. У Джорджа вообще отсутствовало это качество – застенчивость. Он вел себя запанибрата с кем угодно. На корабле, который доставил их в Англию, Кейт и Бертраму проходу не давали новые восторженные знакомые их сына: «О‑о, так вы родители Джорджа!» – и Кейт внутренне содрогалась, гадая, что он натворил на этот раз. Зато Бертрам смеялся – его забавляли безобидные розыгрыши мальчика и живость его натуры. Самой робкой из всех детей была следующая за Джорджем малышка Алексис, с ореолом светлых кудряшек и огромными голубыми глазами. У остальных были темные волосы и синие глаза, как у Кейт и Бертрама, и только Алексис уродилась такой светленькой, что на солнце ее волосы казались белыми. Похоже, ангелы, наделив Джорджа и храбростью, и лукавством сверх меры, для равновесия одарили Алексис чем‑то более редким и ценным. Куда бы ни шла девочка, с нее не сводили восхищенных взглядов, и вслед слышалось: «Какая же хорошенькая!» И в считаные минуты она вдруг пропадала, растворялась в воздухе, чтобы через несколько часов появиться опять, тихо и спокойно, словно прилетев на невидимых крыльях. Для Кейт она была «моя дочурка», а для Бертрама – «крошка», счастливо жила в окружении домашних, под их надежной защитой, и крайне редко разговаривала с посторонними. Алексис могла проводить долгие часы в саду, где плела венки, чтобы украсить мамину прическу. Родители были для нее всем на свете, хотя и Эдвину она тоже любила. Только вот самой Эдвине была ближе четырехлетняя Френсис, или Фанни, как ее все называли, с милыми розовыми щечками, пухлыми ручками и крепкими ножками. Ее улыбка могла растопить любое сердце, особенно папино, и у нее, как и у Эдвины, были голубые глаза и блестящие черные волосы. Это была полная копия отца, и не только внешне: девочка унаследовала также его добродушный нрав, никогда не унывала и не капризничала, как и малыш Тедди, которому исполнилось два и в котором мать не чаяла души. Он как раз научился говорить и без устали исследовал мир – то тут, то там мелькала голова в кудряшках и разливался громкий веселый смех. Он обожал бегать, и Уне то и дело приходилось его догонять. Это была милая девушка‑ирландка, которая спаслась бегством из страны, когда ей было четырнадцать, и Кейт повезло встретить ее в Сан‑Франциско. Без этой добросовестной и исполнительной девушки Кейт было бы непросто управиться с детьми. Няня порой сетовала, что Кейт слишком балует маленького Тедди, и та со смехом признавалась, что так оно и есть: она действительно прощала своим детям любые выходки, потому что любила их всем сердцем.

Но что по‑настоящему удивляло Кейт, и с каждым годом все больше, насколько разными были ее дети! Каждый – неповторимая личность с собственными особенностями и потребностями. Они были разными во всем: в характерах, в своих надеждах и чаяниях, в отношении к ней, друг к другу и к жизни вообще… – от Алексис, с ее страхами и застенчивостью, до Филиппа, с его непреклонным чувством ответственности, и Джорджа, начисто лишенными таковой. А была еще Эдвина, с ее неизменным и спокойным ощущением уверенности в себе, всегда добрая и заботливая. Кейт с радостью и облегчением видела, что дочь без памяти влюблена в Чарлза и счастлива. Эдвина всегда была правой рукой матери, и Кейт считала, что пришло, наконец, время отправиться ей в самостоятельное плавание.