Дитя нуайяд

Но герцогиня лишь кокетливо приподнимала бровки, и господин Шарль мигом прекращал спор. Он был в летах и буквально обожал свою юную супругу. И под вечным покровительством матери Теодор не знал отказа ни в чём и продолжал вести себя так, как считал нужным. Конечно, он любил и уважал отца, но невидимая нить связывала его с матерью гораздо прочнее. Известие о казни герцога потрясло мальчика до глубины души. Он никак не мог представить, что такого порядочного и благородного человека, как Шарль Борегар, могли повесить, словно жалкого воришку. Теодор испытывал смешанные чувства: ненависть к убийцам и страх за мать и брата, и до конца не верил, что их всех коснётся карающий меч Конвента. В его голове не укладывалось, как можно нарушить верность королю! Пожалуй, кюре совершенно прав, господа, что учинили подобное, ― посланники ада. Иначе как объяснить преступления, которые они творят? В течение короткого времени в голове у мальчика всё перемешалось и превратилось в один затяжной кошмар, где правила смерть и творилось беззаконие. На его глазах рухнул целый мир, казавшийся незыблемым. Он не смог бы точно воспроизвести все события, ибо память запечатлела лишь отрывки, что врезались в неё навечно. Грубые солдаты, вышвырнувшие семью герцога из особняка, едва ли не пинками погнав по улице. Висящий в петле кюре из часовни святого Марка. Отчаянные крики баронессы де Моруа, что вцепилась в камзол супруга и не давала солдатам увести его. Один из них ударил женщину мушкетом, и несчастная упала на развороченную копытами лошадей землю, обливаясь кровью. Юная кузина Дениз, что, оказавшись в забитой до отказа тюремной камере, буквально спустя одну ночь начисто утратила рассудок и с совершенно пустым взглядом сидела на одном месте, покачиваясь, словно заводная игрушка. И лишь изредка она принималась плакать, жалея, что сильный дождь побил в саду гортензии. Теодор даже не мог вспомнить, когда его и ещё нескольких человек переправили на старый корабль. Тогда же умер младший братишка. Франсису едва минуло четыре года. Кажется, именно в тот момент ему показалось, что мать сошла с ума, как бедняжка кузина. Она не проронила ни слезинки, её тонкое лицо будто окаменело.

– Никому не говори, что брат мёртв, Тео. Когда принесут еду, возьмёшь его порцию себе. Франси она больше не нужна, а ты должен выжить. ― Теодор едва и сам не сошёл с ума, услышав эти слова из уст герцогини и в придачу произнесённые ровным тоном. Словно речь шла о чём‑то обыденном.

И теперь, лёжа в жалкой конуре в дальнем и бедном квартале Парижа, юный герцог отчаянно цеплялся за жизнь, борясь с сильнейшей простудой и постоянными кошмарами, возникающими в отяжелевшей от жара голове. Спустя две недели он наконец открыл глаза и с удивлением обвёл взглядом закопчённые стены, заляпанное грязью оконце под самым потолком, облезлый комод и стул, на котором дремала старуха, укутанная в побитую молью шаль. Заслышав шорох, она подняла голову и, легко вспорхнув со стула, подошла к лежанке.

– Глазам не верю! Младенчик, а ты оказался куда крепче, чем мы думали. Вот умора! А я уж собиралась отправить Беспалого за поминальным веночком. Вчера ты был совсем плох. Скажу тебе по совести, дохляк, ты здорово меня удивил. Наверное, тебя поили молоком кобылицы. Я видала мужчин, что, прометавшись в лихорадке, всего через три дня отдавали Богу душу.

– Где я? Кто вы, мадам? ― облизнув потрескавшиеся губы, пробормотал Теодор.

– Ха! Взгляните на него. Мадам! Со смеху помрёшь. Сроду так мило ко мне так не обращались. Эй, не вздумай встать, а то, чего доброго, расшибёшь своё смазливое личико.

Теодор действительно намеревался соскочить с лежанки, но голова его закружилась, и он вынужден был опуститься на постель, поливаясь по́том от слабости. В комнату вкатился Жоффрей, его узкие губы растянулись в улыбке:

– Однако ты и впрямь вымолил свою жизнь, дохляк. Недаром ты молол молитвы. Наверное, так надоел Господу, что он решил оставить тебя здесь, чтобы ты не докучал ему своим нытьём на небе.

Тео беспомощно озирался. Он никак не мог сообразить, куда угодил. Последнее, что он запомнил, был сундук, притороченный к экипажу. Тем временем в комнату прошмыгнули двое мальчишек и с любопытством уставились на больного.

– Ну, чего вытаращились? ― прикрикнула старуха. ― Еда сама себя не принесёт. ― Мальчишки метнулись прочь, а старуха присела возле лежанки и вкрадчиво спросила:

– Ну, малец, надеюсь, ты вошёл в разум и можешь назвать себя?

Несмотря на слабость и растерянность, Теодор тотчас насторожился и, с минуту помолчав и припомнив садовника из поместья Борегаров, произнёс:

– Меня… меня зовут Ашиль, мадам. Ашиль Марэ, ― бросив беглый взгляд в сторону незнакомца, который поразил его своим видом, торопливо прибавил он.

– Откуда ты?

– Я? Я из Нанта, господин.

– А где твоя родня, детка? ― состроив умильную гримасу, сладко проворковала Клодин.

– Ах, мадам… ― Теодор вновь облизнул губы и, опустив голову, пробормотал: ― Мой отец лавочник Марэ… Он, как и матушка, скончались в одночасье от хвори, что напала на горожан в прошлом месяце. Я хотел разыскать дальнюю родню.

– И что, твоя родня живёт в Париже?

– Нет, в Марселе.

– Вот умора! ― хлопнул себя по ляжке Паук. ― Скажи, красавчик, ты, часом, не корсиканец? Они горазды плести небылицы и врут, даже когда их не спрашивают. ― Жоффрей захохотал, откинув тощую грязную шею. ― Эх, даже жаль, если не так. Ведь кроме умения лгать этот народ чудесно умеет поживиться. В этом ремесле им не найдётся равных. Хотя порой они слишком уж буйного нрава. Я знавал одного из них…

– Не поминай покойников к ночи, Паук, ― сердито пробормотала старуха, осенив себя крестом.

– Заткнись, Клодин, ― скривился собеседник. ― Если труп Корсиканца не нашли, стало быть, нечего записывать его в поминальник.

Но тут оба они поняли, что сболтнули лишнее, и когда в комнату вошёл Хворостина, неся обмотанный тряпкой горячий котелок, старуха поспешила достать миски из покосившегося шкафчика.

И вот, избавившись от хвори, юный герцог Борегар окунулся в такую жизнь, о которой вряд ли могли мечтать его родители. Беспалый и Хворостина наперебой старались растолковать ему все преимущества судьбы, что чудом свалились на незадачливую голову беглеца.

– Ты должен поставить мне здоровенную свечку, Дохляк! ― уверенно восклицал Беспалый. ― Не остановись я тогда в переулке, твои кости давно бы уже истлели в общей могиле на Пер‑Лашез.

– Ха! Почему это свечку надо ставить именно тебе? ― возмущённо воскликнул Хворостина. ― Да я едва сам не отдал Богу душу, пока тащил его. Ну, Дохляк, ты весил словно откормленный боров, даром что еле дышал.

– Я искренне благодарен вам, друзья. Но, откровенно говоря, мне не по нраву, что вы постоянно величаете меня Дохляком, ― нахмурился Тео.