Хроники Ворона. Книга первая

– Пока ты еще не собрался с силами, чтобы напасть на меня, я тебе кое‑что расскажу. Историю, противоположную той лжи, в которую ты поверил с большой, как я вижу, охотой. Итак, моя болезнь начала проявлять себя, когда мне было ровно тридцать, причем ее форма в медицинской практике встречалась крайне редко. Уникальность случая заключалась в симптоматике, которая отличала меня, от большинства тех, кто страдает ликантропией. Спонтанно в вервольфа я превратился лишь однажды: это был мой самый первый раз, но даже тогда превращение отличалось от превращений других больных. Типичной считается ситуация, при которой впервые обратившийся в хищника ликантроп, буквально сходит с ума от нахлынувшей ярости и жажды крови. Он выбегает на улицу и разрывает на куски всякого, кто попадется ему под руку. Со мной же все было иначе: я проснулся однажды ночью от того, что почувствовал, как чешу себя за ухом… ногой. Вскочив и, преодолев странное желание опуститься на четвереньки (поскольку идти прямо мне было неудобно), я подошел к зеркалу и впервые увидел себя в облике чудовища. Данное зрелище не пробудило во мне ничего, кроме страха и отвращения: никакой жажды крови я не испытывал, потому что оставался полностью контролирующим себя человеком, просто запертым в чуждом и пугающем теле животного. Превращение обратно произошло утром и тоже спонтанно. После него я мигом отправился в медицинскую библиотеку и набрал кучу книг о ликантропии. Тщательно изучив их, я узнал, что моя болезнь называется «контролируемой ликантропией» и представляет собой очень редкую разновидность, при которой пациент хоть и меняет свою оболочку, сохраняет при этом полную власть на разумом. Опираясь на имеющиеся в подобранной мной литературе эмпирические исследования клинических случаев недуга, я научился контролировать не только рассудок во время превращений, но и сами превращения: теперь мне было по силам становиться волком, когда и где вздумается. Пользоваться своей способностью я, однако, не планировал, находя ее ужасной и противоестественной. Более того, считая себя человеком чести, я сообщил о своем недуге властям. Вот тут‑то и начались все мои беды: по городу разошелся слух о якобы опасной для окружающих болезни, и людей охватил страх. Тогда власти решили провести ряд экспертиз, чтобы убедиться в отсутствии угрозы для жизни граждан с моей стороны. Во время них я сотни раз превращался из человека в волка и обратно, ни разу не проявив при этом агрессии, а, напротив, демонстрируя способность к мышлению даже в обличье зверя. Но чиновников это впечатлило лишь частично: они не стали применять в отношении меня крайние меры вроде казни, сохранили титул, но признали потенциальной угрозой и депортировали из Эйзенбурга в Ярру. В деревне я продолжил мирно жить с людьми и пытаться наладить с ними хорошие отношения. Даже дарил некоторым из них драгоценности из своей бесчисленной коллекции, когда они по очереди убирались в моей усадьбе. Мне казалось, что в Ярре меня со временем приняли, и был благодарен крестьянам за это. Но не тут‑то было; лесника Йохана загрыз волк, что вызвало во всех глубокую скорбь. Сначала жители деревни решили, что это я, и пришли ко мне с вилами и топорами, грозясь убить, если не уйду. Я объяснил им, что к смерти Йохана не причастен, а порвали его волки, которыми я, кстати, еще не командовал тогда. Пришлось даже превратиться в зверя у них на глазах и в таком неприглядном виде, с демонстрацией всех анатомических особенностей, доказывать, что мои клыки и когти намного больше волчьих, и раны на теле Йохана явно нанесены не мной. И знаешь, Зоран, я видел, что крестьяне верят мне. Верят, но не признаются в этом, потому что уже все решили. Точно так же, как в свое время это сделали жители Эйзенбурга. Решили, что без чудовища, пусть и неопасного, им будет спокойней. И думаю, это правильно, действительно правильно. Инстинкт самосохранения присущ всему живому, это нужно принимать как данность: без обиды и без злобы. Я понял крестьян и ушел, поклявшись перед уходом, что ни один волк в этом лесу их больше не тронет, и держу свое слово до сих пор. Поэтому меня и удивляет тот факт, что ты пришел сюда за мной. Я безобиден, Зоран, и не представляю угрозы ни для горожан Эйзенбурга – где обо мне уже забыли, – ни для жителей Ярры – о чем те прекрасно знают, – ни для кого‑либо еще. Добавлю также в свою защиту, что я мог с легкостью прикончить тебя в лесу и до сих пор могу это сделать, но не делаю и делать ни капли не хочу, потому что убивать людей нельзя. Волков, впрочем, тоже. – Рудольф с укором посмотрел на Зорана. – Такой вот рассказ о главенстве сути над оболочкой. Надеюсь, теперь твое мнение обо мне изменилось?

Мнение Зорана о графе действительно изменилось, причем в корне. Сраженный той простотой и искренностью, с которой говорил граф, а также трагедией и смирением, которые читались в его глазах во время повествования, мастер‑ворон счел его историю правдивой, а доводы – более чем убедительными. Так, как рассказывает Рудольф, действительно могло быть, а если бы было по‑другому, то тело Зорана уже переваривалось бы в многочисленных желудках волков из стаи. Но он еще дышал.

– Да, Рудольф, – грустно ответил наемный убийца.

Граф изогнул губы в приятной и доброжелательной улыбке и снова заговорил:

– А теперь ответь мне еще на один вопрос, Зоран, потому как ты кажешься мне порядочным человеком, и от этого запах крови, пропитавший твою одежду, вводит меня в недоумение. Зачем ты убиваешь?

Зоран задумался, но очень скоро нашел, что ответить:

– Видишь ли, граф, быть пацифистом вроде тебя, конечно, хорошо. Это избавляет от выбора, ведь прикрываясь подобными убеждениями, можно спокойно проходить, к примеру, мимо несчастной матери, сына которой подсадил на наркотики какой‑нибудь барыга, и не пытаться избавить мир от этого подонка. Мимо невинного работяги, который остался без нескольких пальцев и не способен теперь зарабатывать на жизнь после пыток какого‑нибудь дознавателя‑садиста, желающего «повесить» на него преступление, которое тот не совершал. Мимо должника, у которого алчный ростовщик за крохотные долги отнял жилище, вовсю орудуя обманом и угрозами. Пацифизм, принимающий форму равнодушия, преступен, а нейтралитет – худшая позиция, какую только можно принять. Кровь и слезы всегда требует крови и слез, граф.

Рудольф печально улыбнулся, словно знает что‑то такое, что Зорану в силу возраста пока непостижимо, и парировал:

– Не знаю, кто внушил тебе такие представления о справедливости, но при всем уважении, их даже искаженными не назовешь… Они больные, Зоран. Уродливые. Окрашенные в черно‑белое как пресловутый юношеский идеализм. Неужели ты сам этого не понимаешь?

– Я понимаю лишь то, что уродливые взгляды на те или иные вещи редко являются ложными, но почти всегда – неудобными, ведь, как правило, именно они и переполнены истиной. А истина, в свою очередь, не имеет привычки заворачиваться в красивую цветную обертку.

– И как же твоя истина поможет вернуть тому работяге пальцы, Зоран?

– Никак, но она и не преследует такую цель.

– А дом ростовщичьему должнику?

– Не поможет, но и не в этом смысл.

– А тот наркоман, о котором ты говорил? Ты можешь вылечить его своей безупречно уродливой истиной?

– Нет, не могу.

– Тогда в чем же польза твоей истины? Зачем ты тогда убиваешь, если это несет нулевую пользу тем, ради кого ты это делаешь? К чему эта лицемерная жестокость, спрятавшаяся под личиной высокой идейности?

Зоран задумался. Он абсолютно не был согласен с Рудольфом, но подобрать весомые аргументы для дальнейшего спора с эти умным собеседником не мог, да и не хотел. Его миссия – это только его дело, и никого более она не касается. Он ответил:

– Я избавлен от выбора. Закончим дискуссию.