И солнце взойдет
Она не могла точно сказать, как провела неделю с момента звонка из реанимации. Рене жила, дышала, работала… Проходила назначенные тесты, слушала лекции и даже делала операции, но внутри была пустота. Будто в тот вечер вместе с профессором Хэмилтоном умерла и девчонка, что задорно морщила нос в ответ на безобидные шутки, окружала заботой своих пациентов и вслух читала наставнику присланные откуда‑нибудь из Занзибара письма коллег. Теперь всё закончилось. Больше не было того человека, который за несколько лет стал роднее, чем вечно пропадавшие по командировкам родители. Рене осталась одна посреди чужой для себя страны, и ей впервые было так страшно.
Взгляд невольно метнулся к стене, где висело с десяток крошечных акварелей, закрывающих давно выгоревшие на солнце обои. Это была дурость или ребячество, но Роше хранила их с детства. Орхидея, гвоздика и мята, вереск, шиповник и мак… Кто‑то чертил на стенах засечки, ну а она рисовала цветы и деревья тех стран, названия которых едва ли можно было разобрать на тусклых почтовых штемпелях. Письма родителей иногда шли месяцами… Разумеется, это было несерьёзно и глупо. Рене понимала и даже подумывала бросить бумагомарательство, но профессор убедил продолжать, и… она продолжала.
Теперь всё это было бессмысленно. Больше не с кем говорить о пропорциях, сравнивать рисунок прожилок на лепестках с картой сосудов и спорить в тысячный раз об оттенках зелёного только лишь потому, что Рене не любила тёмных цветов. Серьёзно, никогда не задумывалась, но даже одежду выбирала какую угодно, лишь бы ярче, светлее да радостнее… А теперь её ждало чёрное платье.
Судорожно втянув воздух, она грубо потёрла шрам и стремительно встала с кровати. В ванной комнате она долго всматривалась в своё отражение, словно пыталась найти там причину умыться. Но вместо этого видела только пятнышки посеревших веснушек, покрасневшие от недосыпа глаза и воспалённую линию некрасиво сросшейся кожи, что прочертила левую щёку и потерялась за воротом простой белой футболки. Все эти годы шрам был причиной и лучшим напоминанием, почему Рене до сих пор не сдалась. Не подвёл он и теперь.
Чувствуя, как сводит от холода пальцы, она плеснула в лицо водой, потом ещё пару раз, пока кожа не порозовела, а замёрзшие руки не заболели. Хватит! Хватит лить слёзы по тому, чего больше никогда не случится. Нужно довести до конца обучение. Иначе ради чего всё это было?! Рене подняла голову и снова уставилась в зеркало. Она получит лицензию и станет хирургом, но сначала завершит одно дело.
Подойдя к лежащему на кровати платью, Рене прикрыла глаза. Профессор никогда об этом не говорил, но она знала, что все эти годы ему хотелось лишь одного – изменить ночь той аварии. Забрать обратно слова, не совершать тех поступков… Колин Энгтан будет сегодня на похоронах, и нельзя упускать шанс объяснить этому упрямому гордецу, как дорожил им Чарльз Хэмилтон, как восхищался, любил… и как сожалел. Право слово, в смерти нет места старым обидам.
* * *
Кладбище Сен‑Грегуар‑де‑Монморанси располагалось так близко к шоссе, что от летящей оттуда этим дождливым утром водяной пыли не спасал ни ряд высоких деревьев, ни глубокое каменистое русло протекающего неподалёку ручья. Морось была везде, а потому Рене казалось, она дышит ею, пропиталась вплоть до отсыревшего платья и промокших туфель. Под ногами противно чавкала трава, от небольшого котлована, покрытого специальной зелёной тканью, тянуло мокрой землёй и тем запахом безнадёги, что всегда витал в подобных местах. Смотреть в сторону стоящего на опорах гроба не было сил. Рене поёжилась и чуть опустила край большого чёрного зонта, который прямо на выходе из часовни одолжила ей Энн. Собственный ярко‑жёлтый был бы здесь неуместен. Впрочем, себя она чувствовала здесь тоже чужой. Лишней. Навязчивой даже на церемонии в церкви, где собрались добрая половина больницы и ещё десяток‑другой пациентов. А теперь, когда на погребение осталось не более двадцати самых близких людей, ситуа‑ция стала чрезвычайно смущающей. И всё же Рене попросили остаться.
Не зная, что делать дальше, она остановилась чуть поодаль от большой группы, со стороны которой доносились тихие разговоры и деликатный смех. За исключением нескольких известных ещё по университету лиц, Рене не представляла, кто здесь остальные. Но мужчины и женщины были явно отлично знакомы друг с другом и любезно общались с оказавшейся в центре пожилой леди. Именно в ней Рене без труда узнала сестру профессора Хэмилтона. Будучи совсем невысокой, миссис Энгтан даже издали производила впечатление непростой личности. Забранные в замысловатый пучок тёмные волосы, почти всегда поджатые губы, скупые движения рук, массивные, но изысканные украшения, от которых веяло атмосферой кожаных кресел, дорогого янтарного виски и разговоров о высокой политике.
Поняв, что таращиться на незнакомую женщину весьма невежливо, Роше поспешила было отвернуться, но неожиданно встретилась с внимательным взглядом тёмных глаз и замерла. Миссис Энгтан смотрела, едва заметно прищурившись, и ни капли не стеснялась собственного любопытства. На ум пришла неожиданная и оттого дурацкая мысль: что, в отличие от сестры, у профессора Хэмилтона радужка была ярко‑синяя. Так странно… Тем временем, осознав, что её заметили, Энгтан вежливо кивнула, и Рене ничего другого не оставалось, кроме как в ответ судорожно дёрнуть головой. Чёрт побери, всё это как‑то очень неловко. Сумев наконец перевести взгляд на валяющийся под ногами осколок надгробия, она медленно выдохнула и прикрыла глаза. Руки сами потянулись к зудевшему шраму, но в последний момент лишь заправили выбившиеся из косы кудрявые пряди. Нет уж! Если так пойдёт и дальше, Рене попросту раздерёт лицо до кровавых корост.
– Лоб, затылок, темя‑два,
Клин, решётка, два виска,
Челюсть, скулы, нос, сошник… – забормотала она, чтобы успокоиться и выдержать паузу, прежде чем вновь поднять голову.
Когда, по её мнению, прошло достаточно времени, Рене осторожно глянула исподлобья, сощурилась и обвела взглядом равнодушную к ней толпу в поисках одного‑единственного человека. В полутёмной церкви оказалось слишком людно, чтобы разглядеть всех собравшихся гостей, но теперь у неё появился шанс. И хотя она понятия не имела, как выглядел Колин Энгтан, отчего‑то не сомневалась, что узнает его. А потому, заприметив только что появившегося рядом с миссис Энгтан столь похожего на неё молодого человека – невысокого, улыбчивого, с тёмными кудрявыми прядями, – Рене резко выпрямилась. Кажется, нашла. Это он!
С нарастающим волнением Рене наблюдала, как мужчина то пожимал руки подошедшим коллегам Чарльза Хэмилтона, то что‑то тихо говорил по‑матерински улыбавшейся ему миссис Энгтан. И когда та ласково потрепала его по предплечью, последние сомнения развеялись. Она решительно вцепилась в ручку тяжёлого зонта и двинулась вперёд.
– Нёбо, слёзы, подъязык,
Челюсть, раковины две,
И целый, мать твою, череп в голове…[1] – бубнила она, а сама пробиралась меж ожидающих погребения людей и старалась не поскользнуться на мокрой траве. Пошатнувшись на очередном липком камне, Рене шумно зашипела: – Ну же, хватит строить из себя трепетную ромашку. Это просто надо сделать. Ничего сложного: подошла, поздоровалась и представилась. А дальше как‑нибудь само… наверное…
[1] Мнемонический стишок для запоминания костей черепа.
