И солнце взойдет

 

Дедушка звонил не так часто, как ему, наверное, хотелось бы. С его перегруженным расписанием всегда находились дела более срочные, первостепенные. Однако он первым поздравлял с праздниками, раз в месяц звонил в выходные, но… но на этом, пожалуй, всё. Да, их отношения давно были на том этапе, когда, закончив разговор месяц назад, они могли легко продолжить его в следующий раз. Но Рене всё равно хотелось бы слышать знакомый голос почаще. Они никогда не боялись показаться друг другу навязчивыми, для них не стоя‑ло проблемы часовых поясов. Единственной причиной – ни разу не озвученной, но отнюдь не тайной – было чувство вины, засевшее внутри господина Роше и за столько лет уже неискоренимое. Вины за неудачное родительство сына, за собственную вечную занятость, за Рене.

– Как ты? – Короткий вопрос вынудил вздрогнуть, а затем шумно втянуть осенний воздух с привкусом прелой листвы. – Грустно вздыхаешь.

Она печально усмехнулась. Даже через десять лет и за тысячи миль дедушка по‑прежнему знал, что с его Вишенкой что‑то не так. Неожиданно пришла мысль: «А поняли бы родители?» – но в следующий момент Рене покачала головой. У них всегда было чересчур много забот.

– Я в норме, – ровно проговорила она. Не хотелось понапрасну беспокоить дедушку, потому что какой в этом толк, если ничего не изменится: ни в карьере, ни в жизни, ни в системе обучения Канады? Да и мертвецов этим она уж точно не воскресит. Так что Рене вздохнула и продолжила: – Было непростое утро, но ничего интерес…

– Ты в больнице? – перебил скупой на эмоции голос. Дедушка относился к тем людям, чьи фразы становились тем суше, чем сильнее внутри бурлило волнение. Она улыбнулась.

– Никто из моих пациентов не умер, если ты об этом. По крайней мере, Энн бы сообщила. Я ездила в университет по учёбе. Надо было решить… один вопрос. – Улыбка из искренней незаметно перешла в вымученную, а потом и вовсе увяла. Да уж, решила.

– Как прошли похороны?

Вопрос был невинным, но Рене почувствовала, что ей надо присесть. Эмоции наконец‑то прорвались в ошеломлённый мозг, и руки начали подрагивать. А потому она подошла к ближайшей скамейке и опустилась на нагретое сентябрьским солнцем сиденье. И видимо, молчала так долго, что в динамике послышалось деликатное покашливание, а затем шелест бумаг.

– Рене, я тебя отвлекаю?

– Нет, всё в порядке. Искала… – Она прервалась, пытаясь подобрать слова, но потом не выдержала и тихо пробормотала: – Неважно. Знаешь, это оказалось слишком тяжело. Я… я не ожидала, что будет так.

– Тебе стоило позвонить мне, – мягко пожурил родной голос, и она усмехнулась.

– Чтобы ты выслушивал мои многочасовые всхлипы? – ласково спросила Рене.

– Если вдруг позабыла, то это я бинтовал тебе пальцы между выступлениями, пока ты лила безудержные слёзы в обиде на пачку, пуанты и паркет, – хмыкнул Максимильен Роше и тут же осёкся. Обычно он старался не напоминать о той жизни, в Женеве, но слова улетели раньше, чем их успели поймать. Так что дедушка снова откашлялся и нарочито небрежно закончил: – Вряд ли меня уже что‑то испугает.

Несмотря на тон, в его голосе чувствовался лёгкий упрёк. Едва различимая обида на молчание и на то, что не разделила с ним своей боли. А ведь дедушка ждал именно этого. Потому что, несмотря на почти отеческую ревность к Хэмилтону, он был ему благодарен. Так что Рене действительно следовало позвонить, и она даже не раз порывалась, но…

– Тебе нездоровится последние месяцы. Не хотела волновать. Если с тобой что‑то случится… я не выдержу второго раза.

Она замолчала, снова вспомнив распростёртое тело, безликий голос из реанимации и стук влажной земли о крышку гроба. Mortuus est. Не‑е‑ет. Нет‑нет‑нет.

– Прошёл почти месяц, – после недолгой паузы негромко заметил Роше.

– Но легче не стало.

– И не будет, Вишенка. Люди приходят в нашу жизнь и уходят из неё. Кто‑то забирает кусочек побольше, кому‑то ничего не достаётся, ну а есть те, с которыми уходит, кажется, вся душа.

– Если ты пытался таким своеобразным образом меня утешить, то вышло не очень, – фыркнула она, а сама отчаянно заморгала.

– Это всего лишь наблюдения старика. Дарить тебе утешение – это редкостный каламбур, милая.

Дедушка замолчал, послышались вздох и новый шорох бумаг, и в памяти Рене тут же всплыли десятки моментов, когда вот так же, углубляясь в документы, Роше давал себе время обдумать решение. Сейчас он очень хотел помочь, но, кажется, понял, что девочка выросла и отныне ей придётся справляться самой. Так что шелест не смолкал ещё какое‑то время, прежде чем Максимильен Роше откашлялся, а затем тихо заметил:

– Ты не нуждаешься в глупых словах, только в твёрдой земле под ногами, чтобы и дальше любить этот мир. Именно поэтому я ждал твоего звонка. Хотел помочь встать обратно, но ты, похоже, справилась сама. – Последовало новое неловкое покашливание. – Знаешь, на самом деле я рад, что вы подружились с Чарльзом. Хоть он был тем ещё упрямым засранцем…

– Дедушка!

– Да‑да, пусть мы каждый раз едва не дрались с ним на банкетах после конференций, однако учитель из него вышел отличный. Боюсь, второго такого тебе не найти. Впрочем, уверен, что со всем присущим ему занудством Хэмилтон успел вложить в тебя минимум на две учёные степени…

– Кстати… – Рене попробовала встрять в монолог, но безрезультатно.

– Ах, давно хотел сказать, что тебе пришла пора защищаться. Обсуди это со своим новым руководителем, и через пару лет вполне можно подать на рождественский стол двух подстреленных зайцев – лицензию и…

– Я ухожу из нейрохирургии. – Рене произнесла это быстро, но чётко, отчаянно желая прервать неудобный разговор о теперь уже несбыточных планах, и зажмурилась, когда на другом континенте наступила тревожная тишина.

Разумеется, новость следовало сообщить по‑другому. Любыми другими словами, а не так, как только что поступили с самой Рене. Но факты сказаны, а мгновения, чтобы попробовать хоть как‑то их объяснить, бездарно упущены. Так что теперь оставалось лишь вслушиваться в лёгкий треск помех, который всё длился… длился… и длился. Но когда где‑то вдалеке три раза ударили башенные часы, в телефоне наконец прозвучал вопрос, и его тон заставил вздрогнуть. Иногда за чувством заботы и воспоминаниями легко было забыть, какой властью обладал Максимильен Роше. Но такие мгновения напоминали об этом с отрезвляющей ясностью: