И солнце взойдет
Снятая впопыхах квартира оказалась крошечной и довольно убогой. Голые стены с чуть облупившейся краской, полутёмная ванная, спальня и, конечно, гостиная, что отделялась от кухни длинным диваном. У Роше ушло два часа, чтобы перетаскать вещи наверх, и четыре – на попытки их все уместить. Так что поздним вечером, бережно развесив свои акварели, она только успела проверить герберу, что устало поникла в найденном на заднем дворе старом горшке, а после без сил упала в кровать. От той тянуло пылью и затхлостью, но Рене было уже наплевать. Всё, о чём она мечтала, – спать, спать, спать.
Первое монреальское утро оказалось солнечным, морозным и ветреным. Всю ночь влажный ветер мотался по острову, натыкался на здания и стремительно пролетал под мостами, гудя меж тревожно раскачивающихся проводов. Этот гул сливался с шумом двух автострад, и Рене даже во сне слышала свист, с которым тот забирался в щели под рамой и качал закрытые жалюзи. То были новые тревожные звуки. Они заставляли что‑то нервно сжиматься внутри и ворочали в голове тяжёлые мысли, не давая провалиться в безмятежные сновидения. В полудрёме Рене бродила по коридорам и переплетениям лестниц, улавливала знакомый гул операционных и постоянно где‑то издалека ловила отзвук того самого голоса:
«В моей работе споры часто заканчиваются плачевно…»
Она хотела о чём‑то спросить незнакомца, искала глазами в длинных и извилистых коридорах, но затем налетал ветер, и гигантские волны разбивались о камни. Тогда Рене снова ворочалась под сбившимся одеялом, не в силах выбросить из головы странную встречу. Она закрывала глаза и видела ровную строчку на чёрной кожаной куртке, контрастно бледную широкую кисть с выступающим рисунком вен. Ощущала тепло руки сквозь время, расстояние и ткань давно снятого платья. А потом резко подскочила на кровати, стоило в рассветном полумраке раздаться тихому щелчку приёмника. Секунда тишины – и в комнате зазвучала музыка.
Давай, малышка.
Давай, девчонка…
– Тише ты! – Рене дёрнулась, чтобы накрыть приёмник подушкой, но немедленно замерла, когда на пол посыпались забытые с вечера справочники по хирургии. Они шумно ударяли твёрдыми корешками по тонкому дощатому полу, пока сердце в груди отчаянно трепыхалось. О нет! Нет‑нет‑нет!
Я люблю тебя,
Люблю прямо сейчас…
Невозмутимо напевал Моби из‑под тонкого слоя синтепона, пока Рене лихорадочно прислушивалась к каждому шороху и всё сильнее прижимала к себе древнего, но бодрого уродца.
– Пожалуйста! Ну пожалуйста, замолчи, – бормотала она, а сама пыталась не глядя нащупать кнопку выключения. Но приёмник разошёлся не на шутку:
…Посмотри, мы прекрасны,
И пусть люди тычут в нас пальцем,
Нам всё равно.
Мы слишком много прячем![1] – выдал он вместе с хрипами и свистом помех, а потом ручка наконец поддалась, и музыка смолкла. В комнате стало божественно тихо. Просидев неподвижно почти минуту, перепугавшаяся Рене наконец рискнула высунуть из‑под одеяла одну ногу, затем – другую и в последний момент успела подхватить атлас хирургических операций в свеженьком десятом издании. Так же осторожно она положила книгу на прикроватный столик и только тогда медленно перевела дыхание. Кажется, обошлось.
Больница общего профиля Монреаля располагалась у подножия горы Мон‑Руаяль, что своей лесистой плоской верхушкой будто бы насмехалась над острыми пиками далёких высоток. С каждым порывом мягкого ветра оттуда на каменные мостовые доносился аромат золотившихся клёнов, с которыми сливалось здание цвета песчаных откосов. Вереница подземных пешеходных тоннелей, которыми так славился город, лишь парой кварталов не доходила до дверей в крупнейшую клинику. И Рене, прильнув к окну автобуса, наблюдала, как понемногу, словно из‑под асфальта, вырастал огромный больничный комплекс. Он показывал себя постепенно. Медленно поднимал упирающуюся в небо колонну центрального здания, чтобы в один момент, когда двигатель в последний раз натужно взревел, раскинуться корпусами да крыльями вдоль проспекта Седар. Больница была огромной. Гигантской настолько, будто хотела своей высотой и масштабностью превзойти все до единого новомодные центральные застройки. И настолько же основательной, что в лучах медленно поднимающегося солнца казалась похожей на форт.
Крыло главного врача со скромной пластиковой таб‑личкой «Док. Лиллиан Энгтан» нашлось практически сразу, стоило пройти пять коридоров и примерно три лестницы. Остановившись перед глухими дверями из тёмного дерева, Рене нервно подумала, что в первую пару месяцев ей понадобятся не только карта и компас, но ещё и недельный запас еды, воды и, быть может, собака‑поводырь, дабы не заблудиться в бесчисленных коридорах. Внутри больница была едва ли не в два раза больше, чем казалась снаружи, и это пугало. Она постаралась незаметно потереть шрам, но в этот момент тяжёлая дверь отворилась.
Кабинет миссис Энгтан ничем не напоминал ни офис главного врача в Квебеке, ни мрачное убежище Филдса, ни закуток Чарльза Хэмилтона. Здесь было светло, просторно и в чём‑то даже пустынно. Рене старательно избегала в голове слова «бездушно».
– Ah, bonjour, mademoiselle Rocher, – с заметным американским акцентом поздоровалась Энгтан и немедленно перешла на английский, махнув рукой на одно из двух кресел. – К сожалению, доктор Ланг задерживается, зато у нас с вами есть возможность обсудить ряд технических моментов.
Женщина скользнула взглядом по лежащим перед ней бумагам, заглянула под одну из стопок и с тихим удовлетворённым возгласом извлекла толстую зелёную папку. Рене же, сложив на коленях плащ, расправила невидимые складки на жёлтом платье и постаралась не обращать внимания на зудящий шрам. Говорят, к такому быстро привыкаешь, но у неё за десять лет так и не вышло. Словно этот след был некой самостоятельной единицей с зачатками разума, интуиции и, что греха таить, порой даже сарказма. Тем временем Энгтан нацепила на нос очки и углубилась в изучение документов.
[1] Moby – Beautiful.
