Как разлагался пластик

Она ушла, а я то и дело поглядывала в оббитое пленкой окно. Так еще и дождь не стихал, потому рассмотреть, чего там на улице, было трудно. В этом белом киселе нарисовалось лишь очертание бани, но я все же надеялась увидеть шагающую к дому старушку, ведь отправляться за ней не хотелось. На стене висели запыленные часы с маятником, их ход был столь громким, что нельзя было и на миг отвлечься от тиканья. Феня купалась уже двенадцать минут, отведенное время стремительно догорало. Я услышала шорох в одной из комнат. На один «тик‑так» сердце отвечало двумя ударами. Его биение казалось непростительно гулким, а прерывистое дыхание и вовсе смахивало на пыхтение быка. Собралась с духом и, ни секунды не мешкая, ринулась в сторону шума. Пусто… Зашла в дальнюю комнату: в самом центре стоял сервант и ничего более. Там пахло свежестью и чистотой. На потолке не болталась паутина, вокруг не сыскать и пылинки. Место напоминало красный угол, но там не было ни икон, ни лампады, ни свечей. На серванте находилась лишь статуэтка из глины – человек с бычьей головой и длинными витыми рогами. Дверца тумбочки была приоткрытой, я заглянула туда и нашла пачку неумелых рисунков. Просмотрела с двадцать листочков, на каждом одинаковые изображения: на одних – мужчина с бычьей головой, а на других – с рыбьим хвостом вместо ног. И бородатый такой… Я прошерстила все и среди зарисовок попался замызганный клочок бумаги, а на нем надпись «ищбинайнкартага».

Услышала, как со скрипом отворилась дверь. Пулей вылетела из комнаты и побежала встречать Фенечку. Та уже ждала за столом, от нее исходил пар. Я чуть не начала оправдываться, но она велела поскорее сесть.

– Так вот, Кольку мы так и не отыскали. И не мудрено… Батька еще несколько дней бродил у берега да все высматривал. И в один денек Идол ему показался. Не знаю, чего он батьке наговорил, что тот побежал в дом, ну а там… Слышу – грохот! Я туда, а мамка меня держит и входа и чуть не кричит, чтоб я не заходила. Так батьки и не стало. Да и чего уж тут, мамки – тоже. Совсем она захворала и зачахла. А меня в интернат отправили, тут, у городе который… Детвора с первого дня от меня шарахалась да так и не приняла. Дразнили с утра до ночи, мол кричу я во сне и под себя пружу. А я не отвечала, не говорилось как‑то мне… Чего, говорят, придурошная к реке ходишь каждый день? Чего там у тебя за секреты? По морде мне дали, я завалилась на пол, гляжу, кровь из губы капает. Говорю, что нет у меня никаких секретов. Ночью пойдемте к водичке, когда все спят. Тогда и увидите…

Идол так и сказал мне: «В водичку их заведи, а дальше я уж как‑нибудь сам». Детки в речку заходить трухнули, стояли переминались с ноги на ногу. Говорю, ну чего струсили, аль как? Они чуть ли не хором фыркнули и зашли в воду по колено. Дальше, говорю им. Вот стоят уже по пояс… Буль, буль, буль… Даже пикнуть не успели, и нет их… А я мигом в кровать и спать. Утром панику подняли, а до Фенечки что… Старшие знали, что детки со мной дел не водили, на меня никто и не подумал.

– Что Идол делает с ними?

– Жрет…

Сложно сказать, что напугало больше: фраза или интонация. Феня сказала это нарочито сухо и равнодушно, а во мне не было ни капли сил оценить слова трезво или подвергнуть сомнению. В голове лишь замелькали образы: как чудовище рвет детей на куски и сжирает их вместе с костями и кишками. Или ждет, пока те не сгниют, а после высасывает все внутренности.

– Идол заговорил со мной несколько раз. Он сказал, звать его Балли. Балли Серпент. Да, он пришел, когда я вернулась домой, к мамке… Сказал, что он – седлающий облака. Сказал, что его стихия – огонь, а отец любит воду. Но огня сейчас не сыскать, потому он не чурается воды. Ведь он и отец – одно. Мне больше нечего рассказать, Лаурочка. Раве что… Была одна семья, они уже уехали. Приди в их дом, когда он вновь оживет. Тебе нужно…

Она всегда звала меня Лаурой. С первого дня знакомства. Я никогда не поправляла ее, ведь находила это имя красивым. Разок спросила, чего же она меня так кличет, на что старушка лишь ойкнула и отмахнулась.

Фенечка вдруг замолкла и уставилась на что‑то прямо за мной. Она фыркнула, губы ее задергались. Захотелось взглянуть, но старушка быстро протянула руку, прислонила ладонь к щеке и не позволила обернуться.

– Ступай домой, Лаурочка…

Она обошла меня и помогла подняться. Старушка вела меня к двери, легонько подталкивая в спину. У самого выхода я все же ослушалась и на миг оглянулась. Там, в тени кухни был силуэт человека в огромной шляпе.

– Вот так божества исполняют желания, Лаурочка… Потому проси не у них, а у Бога. Проси не того, чего хочется, а того, что тебе должно и нужно… А теперь ступай домой.

Ее глаза… На миг показалось, что бельмо исчезло. Они стали чистыми и ясными. Старушка перекрестила меня, и я сделала, как она просила. Через несколько минут уже была дома и сразу ринулась к сундуку на чердаке.

Эта страница… Она подобна грязной и пошлой книге. Читая ее, чувствуешь, будто испачкал руки в смрадной липкой жиже, от которой немедля нужно отмыться.

…08.2013

 

Дневник

22.04.1992

 

Сыночек больно много кушал, что не положено в его‑то месяцы. Задирал ножки, поднимал голову. Спина изгибалась дугой, он покачивался совсем неуклюже, словно черепаха на панцире. Ничего не выходило, но настырность умиляла. Гримасничал и даже, казалось, злился. Мордочка делалась морщинистой, как у мопса. Время от времени, ноги заваливались набок и малость торчали из кроватки, что меня встревожило. Докупила дощечки и заколотила щели. Неумело, чего уж. Боялась, сбежит однажды.

Я совсем не высыпалась. Лень сбивала меня с толку. Малыш просыпался два, а то и три раза каждую ночь. В нем узнавался мой аппетит. 22:40. Уже час пишу жалкие пару абзацев. Пространные мысли волком тащат подальше от дневника, но мне это нужно.

Илюша нередко засыпал со мной. Посреди ночи вопил в ухо, кушать просил. В полудреме оголяла грудь, досыта кормила, а после засыпала.

Это гадкое сновидение…Сладость почувствовалась в слюне. Поцелуи совсем мокрые. Не видела его лица, хотела оторваться. Он вцепился яростно, почти не давал дышать. Руки его по‑настоящему тяжелые, как металлические. Холодные. Лишь на миг удалось увернуться, пока ласкал шею. Громко причмокивал, кошачий язык нежно шарпал кожу. Мурашки осыпали тело. С дыханием прорезались приглушенные стоны. Засасывал нижнюю губу, нежно оттягивал и пропускал сквозь неплотно сжатые зубы. Держал обеими руками волосы, взялся у самых корней. Влажные губы скользили от лица к шее и обратно.

Он лежал сбоку. Левую руку положил на бедро, на внутреннюю поверхность, чуть выше колена. Пальцы ползли выше, вот их подушечки уже поглаживали намокшее белье. Гладил едва ощутимо, призрачно. Заложенные уши едва улавливали визг безумного ветра, но прочие звуки улетучивались.

Задрал рубашку, рука порхнула на грудь, вторая по‑прежнему крепко держала волосы. Покусывал сосок. Заискрилась приятная боль, я готова была терпеть ее. Взглянула на грудь: та выглядела небольшой и упругой, как прежде. Вспомнила былую чувствительность, ощущала каждое прикосновение.