Как разлагался пластик

Рука вновь сползла вниз, он немного стянул фиолетовые трусики. Поглаживал пальцами, круговыми движениями, точно втирал крем в небольшую точку. Я вилась на шелковой постели. Схватил за руки и перевернул на живот. Стянул трусики еще ниже, но не до конца, до икр. Его натура – маятник. Чуткость сменялась животной страстью. Мягкие пальцы очерствели. Казалось, мои руки сжимали тисками. Вцепился в шею и вжал лицом в подушку. Он трахал меня, как никто прежде. Мне оставалось лишь подлавливать момент для вдоха. В диком танце порой забывала дышать. Тела слились. Я совсем не чувствовала тяжести, хотя он буквально лежал на мне. Но вот сон выдал себя, я всеми силами старалась остаться в нем. Столько, сколько потребуется, пока не наступит разрядка. Это случилось быстро, но я проснулась не по своему желанию. Я почувствовала нестерпимую боль. Его ледяные металлические руки вмиг раскалились, моя кожа загорелась. Запахло обугленным мясом.

Неясно, сколько это продолжалось наяву, во сне время работает иначе. Ясно одно: того хватило, чтобы моя жизнь перевернулась. Я задыхалась под невесомым телом, пока Илюша задыхался подо мной.

 

Озерная деревня

…08.2024.

 

Миша выскочил из такси и засмотрелся на озеро. Оно изменилось. Раньше встанешь на берегу да видишь: трубы дымят на той стороне. Рыбаки только крючок закидывают, дерг обратно, а там уже гольян плещется в воздухе. Статная цапля одиноко стоит посреди водоема, клювом острым вертит по сторонам, точно хранитель озера, да следит, чтоб дурного не делали.

Озеро сворачивает за противоположный берег, и чего там творится – отсюда не разглядишь. Сейчас же хвостик озера высох совсем, там на кочках разрослась луговая овсяница. В теплые дни упругие стебельки торчат, как ежовые иглы, а ныне завяли, склонились к земле и походили на миниатюрные соломенные стога. Но дождь уже неделю как льет, и вскоре озеро наполнится водой до краев.

Во всем остальном деревня оставалась такой, какой Миша ее и запомнил с детства. Разве что стало безлюдно и больно уж серо. А так: все те же дома, те же пейзажи… Миша даже подумал, что после отъезда деревушку залили смолой и отковыряли из янтаря аккурат к его возвращению.

Таксист напомнил о себе криком, Миша живо вышел из транса, забрал вещи и пошел к дому. На удивление замок не заржавел за все эти годы, ключ провернулся легко и непринужденно. Миша дернул за расхлябанную ручку с такой силой, что низкий ссутулившийся домик чудом не схлопнулся. Стоило художнику переступить порог, как голову наводнили воспоминания. Сделалось дурно, потемнело в глазах.

Разуваться было глупо, ведь все в доме покрылось сантиметровым слоем пыли. Миша поднялся на второй этаж и сразу вошел в свою комнату. Новая порция воспоминаний. Опять закружилась голова.

Чемодан и рюкзак швырнул на пол, а запечатанные картины аккуратно поставил на диван. В центр комнаты поставил мольберт, а на него – пустой холст. Гниловатый мольберт не то, чтобы стоял. Правильнее сказать, старался устоять из последних сил.

Сюда же пододвинул тумбочку с зеркалом, рукавом смахнул грязь, разложил карандаши, кисти да краски. Приволок банкетку, уселся и замер. Лишь моргал нечасто, когда уставшие глаза как песком насыпались.

Из распахнутой форточки сочился запах дождя. Плавно колыхались давно нестиранный тюль и салатовые шторы. Вода с крыши стекалась в небольшой ручей, тот с дребезгом разбивался о потрескавшуюся плитку на открытой веранде.

Не сказать, что художник был одержим предтворческими ритуалами. В карманах старой, но аккуратной джинсовой рубашки не завалялась коряга. После стрижки ногтей, отсеченное сразу выбрасывал. Душа ведь не так трескается, верно. Однако, прежде чем взяться за кисть, из раза в раз он выходил из комнаты и закрывал дверь. После чего следовало несколько резких, в меру громких ударов кулаком по дереву. Раньше он спрашивал: «Можно войти?» Сейчас это перестало быть важным. Стука достаточно. Затем входил вновь, запирался на ключ, чуть запоздало и сердито отвечал: «Нельзя, я работаю!» Иногда успевал заскочить мигом, отчего и ответ следовал шустрый.

Ни одного лишнего движения. Рука с карандашом замерла в воздухе. Взят в кольцо красками, кистями да палитрами. Если движения, то аккуратные и последовательные. Штрихи не размашистые, осмысленные. Совсем нетипичные для эскиза. Иногда похрипывало староватое, но уютное сиденье. Собаки долбили в дверь жалостливым лаем. Брошенные, скулили под холодным, мерзким дождем. Михаил оставался неприступным: «Нельзя вам сюда, я работаю». Вот нарисовались невнятные образы. Второй план заняло очертание озера. Пока серое, словно над водой нависли угрюмые тучи. Вблизи разрослись статные сосны. На переднем плане черточка за черточкой нарисовался силуэт человека. Еще два по сторонам. Они гораздо ниже первого. Дети не иначе. Чуть в стороне появляется…

Очередной протяжной вой оторвал от работы. Михаил зажмурил глаза. Крепко сжал карандаш, едва не переломил надвое. Рука замерла над столом, ослабла хватка, деревяшка упала, сломался грифель. Михаил неторопливо спустился по шаткой дряхлой лестнице на первый этаж. Взял кусок привезенного хлеба и выскочил на улицу, невзирая на дождь.

– Чего ты воешь, ну? Я ведь сказал, что занят!

На улице темень густая. Он и не заметил, как просидел до глубокой ночи. Собрался возвращаться, но раздался лай. Михаил повернулся: в черноте тускло светились глаза.

– Ладно, иди сюда, есть у меня что‑то.

Пес не шевельнулся.

– Иди, иди скорее.

Глазки светились все ближе, лапки зачавкали по грязи. В голове щелкнуло. Картинка застыла. На фотографии проявился некрупный, чумазый пес. Шерсть кудрявая, кончик хвоста отсечен, торчащие уши походили на открытый конверт.

Вымокший зверь подошел к хозяину усадьбы и малость царапнул тому душу, заскулив безотрадно.

– Умеете же вы привлекать внимание, чудные создания.

Михаил игриво потрепал собаку по сырой шерсти. Угостил бородинским сухариком. Пес вертел мордой, но не сводил взгляд. В нем Миша разглядел то, что пожелал сразу забыть. В груди сдавило все, но он резко отвернулся, разорвал гипнотическую связь и залетел в дом. Пес не успел даже посмотреть ему вслед. Уставился после на дверь и так просидел до утра.

Торопливо поднялся наверх. Три стука. Дверь распахнулась. Нельзя, я занят. Щелчок замка. Удобно расселся, новый карандаш в левой руке, замер, на холст таращится. Художник принял обыденный напряженный вид. Он зажат, сосредоточен. С лица не сходила натужная гримаса, но на самом деле внутри царила рассеянность.

Миша к холсту больше не притронулся. Мысли бегали разные. По правде, он и сам не знал, что пишет. О результате и думать было смешно. Нередко он оставлял проработку идеи и ограничивался лишь всплеском эмоций. Он был убежден, что талантливый мастер не обязан закладывать смыслы. Они родятся там независимо от его ожиданий и убеждений, а когда работа будет окончена – каждый найдет в ней свое.