Камни поют

А к забору вывезли Алену, я совсем забыл про Алену, подумал: блин, мало мне Сони, так тут еще и она. Но если не покажемся, если не покажусь сам – она не заметит. Плохо видит, да и голова часто запрокинута – нянечки говорят, что, если мы видим такое, нужно поправить, повернуть голову, а то Алена собственной слюной подавиться может, захлебнуться и умереть. Но она вечно запрокидывает, так что если бы могла захлебнуться, то уже давно. Мы помогаем, понятно. Но кто‑то стоит просто так, даже когда она явно хрипит, возится. Боятся, ну то есть говорят, что боятся, на самом деле – брезгуют. У нее слюна по подбородку течет, и не капельками, а струей, а ее только Наташа и вытирает.

Вот так говорю, но отчего‑то не противно. И никогда не было противно смотреть на человеческие лица, на всякие несчастья тела.

На самом деле Алене много лет, она должна не здесь находиться, а во взрослом приюте для таких людей, то есть если есть такое место для взрослых людей.

Ее прячут.

Мы прячем.

То есть у нас прячут, мы не можем ничего, не знаем.

Когда я впервые увидел Алену, было утро. Вышел из корпуса после зарядки, осмотрелся испуганно, вроде не было никого, а как хотелось забиться хоть на веранду, хоть куда‑нибудь. Дождь накрапывал. Это был мой второй день в новом интернате.

Забиться бы.

Не разговаривать.

Не смотреть.

Коляска стояла под козырьком над входом, но капли все равно попадали на теплое коричневое одеяло, которым были укрыты ее ноги. Смотрел и смотрел, как дождь растекался, пропитывал понемногу, но если так дальше продолжится, то почти наверняка вымокнет, будет холодным и тяжелым, неприятным. Решил вначале, что в коляске сидит маленький ребенок, девочка лет восьми. Только смутили короткие толстые руки возле лица – никогда не видел, чтобы так прижимали, так держали.

Не знаю, почему не испугался.

У нее взрослое длинное и большое лицо, детское тело, потому и замер, когда увидел, но поздно: она заметила, но не приподняла головы, одними глазами посмотрела.

– Привет, – сказал.

– Привет.

У нее странный глухой голос, потом узнал – не потому, что простудилась, а всегда такой.

– Ты отсюда?

– Да.

– Я тоже теперь.

– Нравится?

– Да так, нормально. – Я пожал плечами. – Булочки вкусные вчера давали с маком. Поджаристые.

– А ты не ел такие раньше?

– Да нет. Там‑то… там‑то только хлеб был обычный.

(Потом Лис скажет: я тебя увидел очень худым, прозрачным, слишком маленьким для четырнадцати лет, потому пожалел. То есть не пожалел, конечно, а решил присмотреться повнимательнее. Поэтому про еду много спрашивал – а это, а это ты ешь? А пирожки? С чем больше любишь, с картошкой или с рисом и яйцом? Потом приносил много раз, всех в группе нашей кормил, я думал, его мама пекла или что‑то вроде этого. Оказалось, в кулинарии покупал, но так только вкуснее – нет грустного, гнетущего, душу тянущего домашнего запаха, какой, бывало, чувствовался во всем, что приносила по праздникам Наташа. Воспитатели сквозь пальцы смотрели, хотя вообще‑то не положено. Она приносила торты из печенья с вареной сгущенкой, взрослых тоже угощала. Почему‑то они отказывались, отходили смущенно, хотя торты были очень вкусными, мы до крошечки с блюда подбирали.)

– Почему ты тут одна?

– А с кем надо?

– Не знаю… ну, с девочками. Девочки же все время вместе. Вместе ходят. В уборную там, всюду. С уроков отпрашиваются. А в каком ты классе?

Алена промолчала, повела бровями: потом я узнаю, что это у нее боль означает и нужно позвать кого‑нибудь, чтобы сделали укол. Вслух она про боль тогда не говорила, и не заговорит никогда.

– Это что, секрет какой?

Снова зажмурилась.

Ладно, я решил, девочки иногда странные бывают, да и коляска эта, и руки, и ноги, и волосы, и…

– Хотел спросить, что с тобой случилось? Ты такая всегда была?

– Всегда, всегда была. Еще вопросы есть?

– Да. Сколько тебе лет?

– Двадцать семь.

В тот день, когда Лис пришел и позвал на прогулку к морю, мне уже пятнадцать исполнилось, а тогда было четырнадцать.

И я упал, нет, нет, не упал, просто отшатнулся. Она с нами жила, совершенно точно, ее наши же нянечки на улицу вывозили. А тут – взрослая, с ума сойти, двадцатисемилетняя. Почему? Не поверил, покачал головой.

– Хорош гнать, – сказал откровенно, – тебе, наверное, тринадцать. Или четырнадцать. Четырнадцать, да? Говори.

Аленка промолчала, я немного обиделся – потом, потом узнаю, что она быстро устает от разговоров, может даже начать плакать.

– Леш, – окликает Лис, – о чем задумался? Мы автобус пропустили.

Моргаю, поднимаюсь с бордюра, что, взаправду пропустили?

Прости.

– Нет, ну ладно, шучу я, если бы автобус подошел, мы бы тебя растолкали, правда, Сонь?

Она кивает.

Никому и никогда, только Лису.

Ты знаешь, что ты волшебник?

Она ведь не слышит, когда обращаются, – даже когда приходит специальный педагог, который умеет учить таких детей, раскладывает перед ней предметы, пирамидки, кубики всякие, просит: Соня, возьми, пожалуйста, красное кольцо; Соня, возьми с ковра что‑нибудь круглое. И она берет, но только как хочется самой, не круглое и не квадратное, а случайное. И даже тогда педагог ее почему‑то не ругает, а снова и снова терпеливо повторяет – возьми с пола красное кольцо, Соня. Красное. Нет, красное. Потом педагог перестал приходить, а воспитатели с ней не занимались совсем. Про уроки не знаю, что ей в третьем классе делать? Надеюсь, они хотя бы не слишком ржут над ней.