Кинокефал

В моей душе всколыхнулась горечь. Да, я знал, что минувшие века были жестоки и отвратительны, но я никогда не увязывал тот быт и те события с фактом нынешнего наследия. Как те дикари, эти животные могли создать великолепие, которое наблюдаем мы сейчас? Зачем быть создателем, который не ценит свое творение? Нет, руины прошлого не могли быть делом рук, описанных в летописях дикарей.

– Нет, это не так.

– В смысле? – не понял упрямец. – Может, вы приведёте доказательства?

– Создаются сообщества исследователей допотопных технологий, по всему миру организуются выставки, куда свозят уцелевшую технику, да и сам факт потопа неопровержим.

– Напротив, – Лукас Эдер поджал губы, – он стал вызывать всё больше сомнений.

Я начинал закипать.

– А как же труд Пиранези? Гравюры разрухи после катастрофы? Какие тут сомнения?

– Вот вы говорите гравюры, а с помощью чего они были сделаны? Создать в те времена такой аппарат, который запечатлел бы местность в мельчайших подробностях на пластину, невозможно. Зато изобретены фотоаппараты. Почему в те допотопные века «великих технологий», – он изобразил кавычки, – не было фотоаппаратов? Где снимки прошлого? Почему ничего не уцелело?

– Да, фотографий нет, – нехотя признал я, – но то, что это гравюры с камеры обскура, не оставляет сомнений. Не нарисовал он это, в самом деле? Это невозможно… нелогично.

– Вы опираетесь на логику?

Объект моего раздражения рассмеялся. Его смех выбивал из колеи.

– История требует неопровержимых фактов! А логикой пусть занимаются теоретики. В мире нет ничего логичного, только беспорядочный хаос, который задокументирован в летописях с печатями.

– То есть, вы утверждаете, что вся мировая история – хаос, но если этот хаос заверен печатью, то это уже не хаос, а истина?

– Я не имел в виду хаос в значении лжи, – Лукас Эдер поморщился. – Я имел в виду, что верить можно только документам.

– Но… это же неправильно!

Я потерял нить разумных доводов. Было лишь возмущённое удивление тому, как же он не понимает?

Кровь моя вскипела, в нос ударил откровенный запах чего‑то прокисшего, нараставший с начала нашей беседы и ставший невыносимым под конец. Вонь закостенелого спорщика. Я вскочил.

Лукас Эдер, сбитый с толку моей резкостью, в растерянности раскрыл рот. Его словесный зуд был в самом разгаре, но я не желал ему дальше потакать. Надо было вообще не заговаривать с ним.

– Что такое?

Вместо ответа я лязгнул зубами, развернулся и двинулся вперёд по вагону. Мне надо было уйти и от дурного запаха, и от желания вцепиться в него, в этого книжного червя. Даже не в книжного, в червя документного, который не видит, не слышит и даже не пытается анализировать! Он слепо продвигает кем‑то придуманные истины, потому что так надо, потому что они «заверены печатью», крыса! Может, он и в прогремевшую эволюцию даркизма верит? Она ведь тоже задокументирована….

Поезд всё не кончался. Вагон следовал один за другим, и я уже начинал сомневаться, предусмотрен ли вообще в этом поезде ресторан. Как назло, все проводники куда‑то чудесным образом испарились, и спросить было некого. Однако вскоре это не понадобилось. Мой нос явственно различил запахи приготовляемых шедевров, а до ушей донесся гул голосов и звуки кухни. Нос и уши привели меня в трапезный вагон. Народу здесь, в отличие от полупустых вагонов, было достаточно. Найдя‑таки отдельный столик, заказал себе бефстроганов. Вслушиваясь в равномерный стук колес и предвкушая сытную пищу, я стал обретать покой и расслабление. Раздражение от отвратительной беседы сводилось на нет. Несмотря на многолюдность, обстановка вокруг была куда более приятная, чем та, которую я наблюдал. Чистые лакированные столы (без всяких тряпиц), тёплое освещение, темень за окном и вкусный запах жареного кофе делали нахождение в поезде уютным. Добавляли уюта и пожилой джентльмен за соседним столом, читающий газету, и девочка, с любовью кормящая своих кукол из серебряной ложечки.

В дремотном ожидании я прикрыл глаза. Мысленно заглушив царящие вокруг голоса, ещё раз вслушался в стук колес. Стук смешался с биением сердца, с биением времени. Надо во что бы то ни стало сделать собственные мгновения жизни наполненными и ценными. Логичными. Внести разумность хоть в собственную жизнь. Это, пожалуй, единственное, что я могу. Но есть ли в этом смысл? О каком покое и упорядоченности может идти речь, если вокруг настоящий назойливый хаос?

Я вдруг понял, что рассуждения закостенелого спорщика – Лукаса Эдера, прочно засели в моей голове. Мне раньше не приходили мысли, что неудобства, к коим я старался приспособиться, по сути своей – хаос. Казалось, если я привыкну к той или иной обстановке, найду подход к тем или иным людям, то жизнь моя обретет упокоение, однако покой не приходил. Вместо этого надо было приспосабливаться к новым перипетиям судьбы, ибо их поток бесконечен. И в данной ситуации, уехал ли я сам или череда событий заставили меня это сделать?

Переносицу зажгло, и я инстинктивно сдавил её. Неужели даже мое тело подсказывает о неразумности моих поступков? Неужели…

Тут я натолкнулся на взгляд внимательных зелёных глаз, и причина жжения в переносице стала ясна. Девочка, сидевшая за столиком напротив, перестала кормить своих кукол и бесцеремонно разглядывала меня. Увидев, что я тоже на нее смотрю, она сползла с кресла и подошла ко мне.

– Вы так похожи на дядюшку Годимира! Почему вы так на него похожи?

Очень открытый взгляд вперемешку с запахом детской наивности смутил меня. Я раньше никогда не имел бесед с детьми и, не зная, как себя повести, вместо ответа на вопрос отчего‑то ляпнул:

– Как тебя зовут?

– Анна, – с готовностью ответил ребёнок, прижимая к груди свои игрушки.

– Какое красивое имя, – пробормотал я, с надеждой всматриваясь в лица людей за противоположным столом. Мои попытки оказались небезуспешными. Леди, ведущая активную беседу с пожилой дамой, заметила отсутствие девочки и подозвала её к себе. Ребёнок нехотя пошёл обратно, а я выдохнул. Что же мне нет и минуты покоя? Притягиваю собеседников как магнит!

– Ваш заказ, сэр.

На мой стол опустилась увесистая тарелка с ароматным сочащимся блюдом. Удовлетворительно кивнув официанту, я приступил к долгожданной трапезе. Наконец я ни о чём не думал. Шум паровоза и наполняющийся желудок – вот и всё, что сейчас было нужно.