Кинокефал

– Это был бродяга. По его повествованию, он уже пять лет путешествует по Каллиопе в поисках собратьев, ища их по облику, но попадаются очеловеченные помеси, как я.

– Рейн, неважно как ты выглядишь, важно кто ты в душе, – теперь я взял образ ветра на себя, пытаясь очистить его Солнце от туч, но Рейн взмахом руки прервал мои порывы.

– Киммериец может возомнить себя айном, а галл, полюбив сарматское, быть сарматом в душе, то возможно, ведь человеческие признаки и предпочтения шибко не связаны с его морфологией. Но никогда обезьяна не будет человеком, несмотря на официальный (но совершенно безосновательный) даркизм родственности сих. Никогда человеку, ни помеси не стать кинокефалом, так как внутренние черты кинокефала непосредственно связаны с его внешностью, как бы парадоксально то не звучало.

– То есть, чем больше ты кинокефал снаружи, тем больше внутри? Какой явный бред!

Но Рейн вновь ошеломил, подкрепив свою новость.

– Попросту сказать так. Это, кстати, опыт твоего дорогого Петрова. Но почему‑то эту теорию не афишируют, как предыдущую, возможно, потому что она доказывает обратное, не находишь?

– А тебе‑то откуда известно? – прохрипел я.

– Бони, я же медик. Мне удалось заиметь пару связей в академических кругах. Надо же как‑то быть в курсе событий.

После минутной обмены напитком, я шуточным тоном уточнил:

– Значит вы, герр Рейн, киммериец?

– Точно так, герр Бонифац, хотя я еще не лишен дара слышать.

Усмешка вновь осклабила мой рот.

– Значит, вы считаете наличие кинокефальных атрибутов даром?

– Именно так! Тем даром, который надо раскрыть. Бони, ты видишь, чуешь, осязаешь иначе. Твои рецепторы в миллиард раз тоньше человечьих. Мироощущение твоё куда более хрупкое, и оно не должно быть замкнутым в бытовой клетке. В противном случае ты переполнишься и станешь… Тебе целебно движение, тебе необходимо уехать!

Внутри нечто тоненько отзывалось на слова Рейна, но остатки моего трезвого ума саркастически восприняли его идею.

– И куда же, Рейн? Отправиться вслед за бродягой в поисках родичей?

– Нет, Бони, – задумчиво протянул Рейн. – Имя бродяги – Рут, и у него своя цель, а у тебя своя. Тебе бы следовало побывать там, откуда он прибыл. В место между Татом и Аем, там осколки сосредоточия кинокефальных общин.

«Осколок, осколки, всюду осколки». От горловых спазмов жаждалось взвыть.

– Я не рассказал Руту о тебе, но если б он узнал, то предложил бы то же самое.

– Получается, хочешь сбагрить меня в горры?

Горловые спазмы преобразовались в рычание.

– Какие глупости, Бони, одумайся! Ты так и не понял меня?

Пьянящее желание вцепиться ему в горло вдарило в голову похлеще вина. Я понял. Это было уже плохо, очень плохо. Прижав голову к коленям, я обхватил её руками, стараясь дышать ровно и глубоко. Рейн в мгновение ока оценил ситуацию и замолчал. Если б не запах, я бы подумал, что Рейн испарился, до того его присутствие сделалось неслышным. Ощутив давление лишь собственных пальцев, выпрямился.

– Прости, – выдавил я и отвернулся к огню.

Взглянуть ему в глаза после происшедшего было больно, словно меж нами отсалютовала добрая ссора. Рейн видел меня прям‑таки изнутри… Неужели отец в своей породе воссоздал меня? И его заметки – чистая правда обо мне? Нет! Не желаю!

Сам не ожидая такой прыти, резво вскочил с кресла, схватил альбом и бросил его в огонь. Красные языки жадно оплели новенькую кожу, древние страницы.

– Мне противно, что отец видел во мне это… – обернулся я к Рейну. – Пусть его записи горят. А я… Ты все правильно сказал.

Рейн осмелился подойти ко мне и встать рядом. Теперь мы вместе глядели в огонь.

– Бони, а ты не заметил, что твой летописный лист был вырван и наклеен поверх портрета отца?

– Что? – слова Рейна огорошили. Уже в который раз.

– Думаю, что данную характеристику отец писал на вас обоих. Он, возможно, делал свои выводы и на основе своей селекционной работы вывел то, во что вы могли бы превратиться. Это предостережение, адресованное тебе, Бони.

Мысли витали, как мушки. Собрать их в одно целое не представлялась возможным.

– Что ж он, старый лис, ни записки, ни письма не оставил?

– Скорее всего, он подразумевал, что альбом подействует на тебя безотказно и будет красноречивее всех слов.

Я покосился на Рейна.

– А может, ни о чем он не думал.

– Может быть, – легко согласился тот, – но не сердись на отца. Отпусти к нему своё негодование, не надо.

– Ничего обещать не могу, но постараюсь.

Я обнял друга за плечи.

– Мы выхлебали всё твоё противоядие, Рейн, где там твой ресторанчик?

Рейн улыбнулся, обнял меня ответно, и вместе мы зашагали из кабинета. Пламя угасало, оставляя после своей пирушки чёрные уголья.

Прежде чем покинуть последний приют отца, я щёткой вымел с ковра острые грани своего гнева. Осколки стекла исчезали в совке, пускай и эмоции, нахлынувшие на меня в этом доме, тоже исчезнут. Далее мы с Рейном спустились с лестницы и, будучи в коридоре, уловили стук собачьих когтей. Берта с Шарортом, надеялись, что их выпустят, но мы прошли мимо. Пусть с ними возится Ребель.

На выходе из дома я приостановил Рейна. Он вопрошающе вздернул подбородок.

– Прежде чем мы выйдем отсюда, я хотел бы попросить тебя не поднимать пока тем, обговоренных в этом доме.

Рейн согласно кивнул.

– И еще, Рейн, ответь правду, – я на мгновение замялся. Только в смеси с сейчас постигнувшим меня состоянием мозг мог озариться таким вопросом.

– Испытывая злость и раздражение, я был похож на этих тварей? Не бойся отвечать, я не укушу.

– Я никогда не боялся тебя, – серьезно ответствовал Рейн, – только за тебя.

Он отворил дверь.

– Но Рейн, – запротестовал я – ты увильнул от ответа!

Закрыв дверь, Рейн прошептал, причем его шёпот я бы услышал, находясь и на втором этаже, потому, верно, я и запомнил его тихие слова неимоверно громкими.

– Эта беседа бы не состоялась, если б ты не был похож.

Других слов и не требовалось.

 

Глава 2