Кинокефал

Окно моего рабочего места выходило на стену старого кирпичного дома. Не спорю, кладка была чудесной, но архитектура вблизи, без просветов и зелени, никак не подбавляла положительного настроя. Проведя несколько лет в этом кабинете, я осознал это только сейчас. Наверное, во всем Штрумфе не было более удручающего вида, нежели у меня, у начальника живодерни, жизнь которого и так по виду деятельности была не сахар. Особенно сегодня. Сегодня замучили звонки с северного округа. Там видели компанию из двух среднего размера собак, с внешностью неопределенной породы, вроде как растерзавших мусорку и даже будто бы рычавших на дворника, а на улице Бротхиндиб пёс, похожий на шнауцера, вырвал из рук ребёнка булку и скрылся в неизвестном направлении. К тому же в печи какого‑то чёрта в неурочный момент кончилось топливо, хотя по подсчетам его должно было хватить ещё на неделю. Как бы не начало смердеть… Людей же катастрофически не хватало, ушли в отпуска да на больничный, приходилось выкручиваться. Но самое отвратительное, что через полтора часа некий Шлюфлер из издания «Форвертс» придёт брать у меня интервью об отце.

Я откинулся на спинку стула, вновь созерцая красные камни.

«Нет, все эти проблемы – не причина моего раздражения», – стал нашёптывать себе я, – «во всём виновато окно».

Спустя полгода, после разговора с Рейном, стал стараться подмечать источники моего гнева. И вот ещё один – окно. Правда, в основном я был бессилен. Я не мог прекратить общение с некоторыми людьми, потому что сталкивался с ними по делам службы, не мог перебраться в пригород, ибо тогда уходила бы масса времени на дорогу до работы, не мог не впускать Шлюфлера, так как это может сказаться на моем статусе, и не мог в конце концов изменить вид из окна своего кабинета!

Моя рука непроизвольно потянулась к вазочке с вяленым мясом. Она появилась здесь вместе со мной и была полна неизменно. Я жить не мог без мяса. Оторвав от ломтя значительный кусок, почувствовал облегчение: заработал желудок.

«Хорошо. Я спокоен».

Подойдя к оконному проему, приоткрыл ставень и прикрыл глаза, упоённо вслушался в осенние запахи. Пахло листвой, дождём и жареными сосисками.

«Что ж, чёрт с этой зрительной красотой, пока раздаются хорошие запахи, не всё потеряно».

Мои думы прервал мерзкий звук телефона. Да, для меня он был резок, мерзок и громок, хватило бы и сотой части его тарахтения. Стараясь хоть как‑то заглушить его, я поставил телефон на полку у дверей, подальше от стола и накидывал сверху шерстяной шарф. Обстановка сделалась не намного, но лучше, благо телефон звонил не часто. Сегодня же, как назло он разошёлся во всю.

Прикрыв окно, я поспешил ответить. Звонил мой рабочий Олаф Мейер с Линденберга. Шнауцера он поймал, но тут обрисовался хозяин, требуя собаку назад. Олаф заупрямился, так как документов на собаку у хозяина не было, вышел конфуз. Сердобольные прохожие подлили масла в огонь, встав по разные стороны спорщиков, у Олафа сдали нервы, и он не преминул посоветоваться с начальством, то есть со мной, словно я тут же прилечу и урегулирую ситуацию, вот дубина! Я постарался высказать всё своему дуболому без рыков, что было весьма трудно. Мейер был новичком и, похоже, не знал о понятии инициативность. Подобные пустяки решаются не мной. Вот у отца была работа, там…

Теперь мои мысли были прерваны стуком в дверь. Я инстинктивно посмотрел на часы. «Половина пятого! Как быстро пришло время мук».

Сорвав с телефона шарф, я быстро занял рабочее место. Дверь распахнулась. На пороге стояла низенькая хлипкая фигура. От неё исходил сигаретный смрад и словоблудие. Словоблудие я научился ощущать очень чётко, оно, как и враньё (что, в принципе, одно и тоже) смердело еле уловимым тонким ароматом серы и хмеля… С таким запахом интервью обещалось быть долгим.

– Бонифац Доберман? Можно войти?

Его голос был достоин его запаха. Подавив желание прижать уши, кивнул.

– Прошу вас. Вы герр Шлюфлер из газеты Форвертс?

– Именно так, – журналист просочился в кабинет. Его взгляд, пробежавшись по моему столу, по мне, остановился на глазах и так и застыл в них, обдав ледяной непроницаемостью. Терпеть не могу, когда безотрывно сосредотачивают внимание на глазах.

– Уютный у вас кабинет, герр Бонифац, как и все в этом чудесном городе Штрумфе. Бывать здесь раньше мне не случалось, поэтому я безмерно рад, что вы любезно согласились дать интервью о выведенной вашим отцом породе – об алеманском пинчере.

«В этих приветственных словах уже столько вранья, а это только начало», – вздохнул я, покосившись на окно, да на убранство голых стен.

– Садитесь, – указал на стул напротив стола. Шлюфлер тут же, до неприличия скоро, воспользовался предложением. Движения его были изворотливы и чрезмерно суетливы. Неприятное зрелище.

– Так, что вы знаете об отцовской породе? – журналист довольно вальяжно и непринужденно, насколько позволял стул, расположился на нем.

– Прошу прощения, герр Шлюфлер, но я упоминал, что могу рассказать лишь об отце, то немногое, что я о нём знал. Об алеманском пинчере мне неизвестно ничего, кроме того, что я передал отцовских собак его другу – герру Ребелю.

– Так что же вы можете рассказать об отце? – без колебаний переключился Шлюфлер.

– Об отце я знаю мало, так как наше общение имело периодичный характер. Отец всегда был очень целеустремленным человеком, поэтому не удивительно, что он добился нужных ему результатов.

– Извините, – глаза Шлюфлера превратились в гадкие щелки, – вы хотели сказать, кинокефалом?

– Нет, – в свою очередь сощурился, – я выразился, как и хотел.

– А ваш отец тоже называл себя человеком?

– Нет, – сильно скрипнул зубами, – он именовал себя кинокефалом, чтя корни и род.

– Насколько мне известно, – Шлюфлер откинулся на спинку стула, – почитающим род противопоказаны браки, вызывающие кровосмешение, а Луис Доберман между тем был женат на Энн Элизабет Шоль, не имевшей и признаков кинокефалов.

Шерсть вздыбилась на загривке, но у меня был высокий воротник, потому эта перемена осталась незаметна.

– Знаете, дела отца – это сугубо его дела, и ни я, ни тем более вы не смеем в них углубляться! Вам надо узнать о собаках? Хорошо, я расскажу своё единственное впечатление от встречи с ними. После смерти герр Добермана я единожды был в его доме и убедился в неуправляемости этих существ. Они злы, агрессивны и готовы накинуться на любого, вошедшего в их пространство. Не знаю, зачем отец их вывел, вероятно, для охранной службы. Для чего‑то иного они совершенно не пригодны.

По мере моей тирады уголки губ Шлюфлера расплывались в еле заметную улыбку, и я понял, что наговорил явно лишнего.

– Знаете, от вас, как от ближайшего родственника, как от сына герр Добермана было интересно услышать мнение об отцовской породе так значительно набирающей популярность.

– У вашей газеты и в мыслях не было бы писать о каком‑то алеманском пинчере, кабы он не был популярен, – согласился я, мысленно отдаляясь от этого неприятного типа.