Клаксоны до вторника

– Вы, наверное, меня очень любите. Такие глаза. Впечатляет.

– Воды! – Что?

– Воды!

И уже не подняться. Он судорожно пытается достать из кармана таблетки и прижимает колющее сердце.

«Всего один глоток кофе».

Иногда Он искренне верит, что лучше хромым или одноногим, это не прячется, это даже какой‑то шарм – ходить по улицам, опираясь на изящную трость; ещё в придачу сабельный шрам, и ты вообще неотразим. Но это! Почему досталось Ему? Зачем Ему отравленная молодость и ещё предстоит ранняя смерть? И что Ему, врождённо больному, ответить на банальный вопрос: «О чём ваша последняя? По‑моему, это подражание Моне». Подражание, ремиксы, старое, бывшее когда‑то огненным, и этого уже не отнимешь.

Его привели в чувства в ближайшей поликлинике внутримышечным уколом и капельницей.

 

10

 

Кривая забава для беспризорников, толпящихся в обсуждении, чем бы поживиться на фермерском рынке – два ковыляющих слабыми ножками деда выясняли, кто войдёт первым в открытые настежь двери, кто из двоих более ценен. Один старичок был элегантен до тросточки, второй кукурузиной повис на клюке, но толкались оба, как пятилетние:

– Куда прёшь, старый козёл?!

Корявые рты, сморщенные ручонки, предательское тремоло кисти. Привыкшие понукать дочерьми, не дающие спуску зятьям, радетели внуков, лишённые уважения, дедушки готовы были рыдать, но втягивали в себя слёзы обиды, страх беззащитен.

И наблюдавшие за этим подростки, циничные махинаторы – зрелище доставляло им радость, – провоцировали старость, смеясь, желая увидеть бокс в пожилой категории:

– Дай ему, дай!

Когда старики всё‑таки разошлись, один из мальцов сплюнул сквозь выбитый зуб: – Бараны.

 

11

 

Два поворота ключа, скрежет давно несмазанного замка, дверь открылась. Он вернулся домой уставший и поздно, желая быстрее лечь спать, но, войдя в прихожую, замер. Ситуация складывалась нетривиально, необходима предельная осторожность. Теперь ни тишина внутри всей квартиры, ни подозрительная при таких обстоятельствах нетронутость вещей, ни отсутствие видимых следов не могли сбить Его с толку.

В Его доме были чужие. Неаккуратные, они оставили включённым настенный светильник в прихожей. Безрассудно и, возможно, реально опасно, но то, что в упряжи под пиджаком был револьвер, придавало азарт, понимание своих преимуществ навязывало игру, ведь в собственных стенах хозяин сильнее.

Вынув револьвер, Он взвёл курок и медленно двинулся по коридору. Дотянулся до выключателя, погасил свет и ещё раз прислушался. Толстые стены надёжно скрывали Его от врагов. Пройдя ещё в глубь первого этажа, Он заметил в полумраке, что дверь в мастерскую приоткрыта наполовину, не в Его манере. Чуть пригнувшись, на цыпочках, Он крался к мастерской и приготовился выстрелить, как вдруг из‑за двери прозвучало спокойное:

– Напрасно вы это, всё равно я выстрелю первым, причём, в отличие от вас, в цель.

«Глупость».

Он выпрямился и расслабился. Толкнув дверь, вошёл в мастерскую. В полумраке, фиолетовой тенью прислонясь к оконному косяку, Связной тушил в пепельнице сигарету: – Добрый вечер.

Недовольно выпятив губы, хозяин апартаментов включил свет и ждал объяснений для подобной внезапности:

– Давно вы здесь?

Лёгкая небрежность, правильная осанка, сдержанность и расчёт. Когда Связной говорит, нет мимики и лишнего жеста, только вибрация металлических струн где‑то в pianointimo:

– Около часа. Кстати, вот посмотрел вашу студию. Ничего?

– Ничего.

Вечная ухмылка всезнания:

– Интересно, как вас оценивают критики.

– Я мало выставлялся.

– Немудрено. Вы что, действительно размечтались вот так, в объятиях сексуальной блондинки, с букетом роз войти в историю?

– Кстати, критикам‑то нравится. Считается, что у меня глубокое понимание цвета, оригинальное видение… Связной чуть рассмеялся:

– А по‑моему, всё о похоти графа.

– Вы, наверное, о Заколдованном мире. Эти наросты обозначают фаллосы, половые губы и скрытые от глаз желания.

– Спасибо, я понял. Только картина называется по‑другому, а именно – я хочу всех.

– Забавно, не думал, что вас это интересует.

Связной взял в руки маленькую зарисовку и, видимо, любовался ей.

– Ну почему же. Во всяком случае, вам надо подумать, что должен отображать художник, играющий в подобные игры.

Потенциальный баталист убрал оружие в кобуру, Он тоже может быть ироничным:

– Взятие Бастилии?

– Нет, пожалуй, пожар в Рейхстаге. У вас много энергии, но вся она уходит куда‑то. Сказывается дурное воспитание на заповедях и почитании истин, вот и боитесь обидеть своих критиков.

Начиная злиться, Он пытался быть снисходительным:

– А вы, я смотрю, уважаете тех, кто ломает на сцене стулья и хамит публике, приводя её в восторг. Это дёшево.

– Это дёшево как шоу. Но как нечто изначальное это выглядит примерно так. Есть две цепочки. Вот первая – любовь к одной женщине, семья, дети, домашний очаг, счёт в банке, телевизор, по телевизору мелодрама. А вот вторая – талант, непонимание, презрение, одиночество, ненависть, война, смерть. – И вдруг Связной оскалился Ему в лицо. – Хотя возможны победа и вечная слава.

Осуждающе художник‑пацифист покачал головой:

– Демагогия, «талант, война»…

– Будьте праведником, заводите ночной колпак. Если трясти, то трясти, чтоб страшно стало, каждым штрихом. Это действительно красиво, – и, показывая Ему выбранный из папки набросок: – Познакомьте меня с этой девочкой.

– С какой? Ах, это. С ней спит полгорода.

– Ну и что?