Комплекс Венеры

Последний раз перед тем как папа исчезнет, я встретила его в ночном клубе. Я была под наркотиками после очередной ссоры с Глебом и пошла тусоваться. Сначала там я встретила своего Первого Мужчину, от которого сбежала из мотеля. Увидев меня в коротком блестящем платье, он решил, что во всем был прав и я просто дрянь, которая не оценила его великой щедрости и прекрасного отношения. Он напичкал меня чем‑то, что выдал за кокаин, хотя потом я поняла, что это был паленый мефедрон. Мне страшно захотелось беспорядочного секса, но только не с ним, но при нем, чтобы он видел, как я трахаюсь, и понял, что никогда меня не получит. Я повисла на каком‑то человеке, вроде бы он был его приятелем, и мы танцевали, угорали, трогали друг друга, а потом пошли в туалет, где я облокотилась руками прямо на унитаз, смотрела на забрызганный выделениями ободок и нюхала себе подмышку с сильным запахом дезодоранта, чтобы отбивать туалетные запахи. Вдруг моего любовника что‑то отшвырнуло в сторону, я упала на пол и увидела папу. Он влетел в эту кабинку, и первое, на что я обратила внимание, так это на его прекрасный костюм и новую прическу. На нем всегда хорошо сидели костюмы, но им не хватало дороговизны. Папа приоделся, стал выглядеть дорого и лощено, как кинематографический спецагент. И запах папиного парфюма был сложным, и вид у отца был испуганный и отчаявшийся, живой. И дрался он отлично, как супергерой, только вины в нем было и ужаса столько, что мне хотелось разреветься даже сквозь мефедрон, но только получилось, что я рассмеялась. Совести хватило срочно натянуть платье, поправить волосы и отвести взгляд от него, язык судорожно облизывал зубы, я шмыгала носом, а глаза ненормально блестели. Папа сделал несколько шагов назад, и позади него послышался адский смех его телки – Анисимова стояла позади него и не могла остановиться от смеха. Она повисла на нем, а он оттолкнул ее и побежал куда‑то в толпу. Я приподнялась и захотела ударить Катю, перешагнула через любовника, который лежал на полу с расквашенным лицом и что‑то ныл про «позвать охрану». Я подошла к Кате и увидела ее в первый раз так долго и близко и начала трезветь.

Она была красива, и с ней было что‑то не так. Что именно, я не могла понять, и зачем она играла с моим отцом, я тоже не понимала. Мне захотелось поверить, что мой папа действительно разбогател, может быть, выиграл что‑то на бирже. И чем дольше я смотрела на Катю, тем яснее понимала, что все это не было мрачной и причудливой сказкой. Отец действительно спускал на нее деньги и на себя, чтобы нравиться ей, я становилась наркоманкой и уже была готова к бытовой проституции за наркотики, мои отношения с мамой были разрушены, а ведь она работала на двух работах, чтобы гасить папины кредиты и оплатить мне следующий курс университета. Она сдала позиции и стала ужасно выглядеть, а я перестала называть ее мамой. И вся эта некрасивая стыдная семейная трагикомедия была разыграна на кукольном, правильном, молодом лице Кати, которая просто стояла, прислонившись к стене, и смеялась. Ее лицо и, конечно же, фигура были просто сценой этого театра, а вся наша семья была сборищем кривых кукол. Мне так хотелось ее ударить, но марионетка не может своей ватной плюшевой ручонкой дать пощечину продюсеру спектакля.

Я выбежала из клуба на улицу и позвонила Глебу, чтобы он забрал меня. Он сразу взял трубку, с тех пор как я начала вести клубную жизнь без него, мой рейтинг в его глазах вырос. Он приехал за мной на «бэхе». Мы катались по Москве, а затем поехали к нему. Я была истерична, начинался мой депрессивный эпизод длиною в жизнь, я хотела высасывать из него разные эмоции, чтобы наполниться. Он был для меня тогда просто батарейкой, как любой мускулинный туповатый студент. Мне хотелось его расшатывать на весь спектр эмоций: чтобы он послал меня, но потом вернул, чтобы целовал, обзывал, ругал, дал мне пощечину. Если бы это делал взрослый мужчина, мне было бы страшно и неудобно за него, а превращать необузданную мужскую молодость в свой персональный антидепрессант – в самый раз. У него плохо получалось, но мне этого было достаточно. Мне нужно было увести сознание куда‑то очень далеко после встречи с отцом в туалете клуба. Я сидела на переднем сидении «БМВ», уже и без того очень пьяная и нанюханная, но продолжала пить что‑то из бутылки, чтобы вообще ничего не осознавать, и продолжала нервно одергивать подол платья, как будто бы отец все еще наблюдал за мной. Мне тогда казалось, что всю жизнь я буду это делать, поправлять платье и неудобно скрещивать ноги и гадать, что именно видел отец. Я же понимала, что он видел все.

Мы остановились на смотровой площадке на Воробьевых горах. Я вышла из машины и подошла к краю и расправила руки, как птица, поднялась на бордюр, а Глеб остался внизу, держа меня за руку. Фоном ревел шум скопища байкеров и зуд моторов заезжающих сюда спортивных машин богатых студентов. Я посмотрела на Глеба сверху вниз, он лишь смотрел мне в глаза и улыбнулся. Это был самый умный, не пошлый, взрослый взгляд Глеба, который я видела, и это меня обезоружило. Я почувствовала себя полностью сепарированной девушкой в мире свободы, а Воробьевы горы показались мне таким же величественным местом, как та возвышенность где‑то в Лос‑Анджелесе, на которой целовалась каждая вторая парочка из голливудских фильмов на капотах припаркованного авто.

Ту ночь мы катались и гуляли до утра. Пили, блевали, трезвели, целовались. Он хотел заняться со мной сексом, но я не могла. На следующее утро, когда я была уже трезвой, я поняла, что еще не скоро смогу иметь с кем‑либо интимную близость. Каждый раз, когда я пыталась снять с себя одежду, мне представлялся отец в клубе. Мы просто лежали с Глебом поверх одеяла, я в платье, он в джинсах и с голым торсом. Играла его музыка, мне хотелось выключить, но я не смела. Я курила сигарету прямо на его кровати и не знала, делало ли это меня менее невротичной, оттого что я становилась совсем свободной, или я скатывалась на дно. Мама перестала мне звонить. И опять же отсутствие от нее пропущенных радовало или пугало меня, этого я тоже понять не могла и не хотела.

– Завтра батя приедет. Мы опять поедем на охоту. Так что, если не хочешь с ним встретиться, как в тот раз, сегодня без ночевой.

Глеб разговаривал отрывистыми словами. Как говорили пацаны, «четко», делая ударение на каждое слово. Такая речь воспринималась уверенной, мужественной, настоящей. Я не любила такую манеру, потому что в моей интеллигентной семье так не разговаривали. Мой Первый Мужчина так тоже не разговаривал. И я знала, что мужчина, с которым я буду дальше, так говорить не будет никогда, но именно в Глебе мне это нравилось, это «заземляло» меня от бессознательных мыслей о моем истинном мужчине и всех его тенях. Так что из его уст эта фраза, отправляющая меня на три буквы из их фамильного клуба воинов, самцов и охотников, доставила мне особое удовольствие.

– Я поеду с вами, – ответила я, даже не поворачивая к нему головы, наблюдая, как дым обволакивал люстру.

Но ведь самке нельзя разговаривать с архисамцами в повелительном наклонении? Поэтому я сразу добавила:

– Вы же возьмете меня на охоту?

– Со мной, с батей и его друзьями? – усмехнулся Глеб.

– Да. В Англии и Франции джентльмены берут на охоту дам. Я могу надеть белые облегающие брюки, сапоги и кожаную бейсболку. В моей компании ты будешь выглядеть как знатный лорд.

Он усмехнулся.

– Надо у бати спросить.

А вот фраза «надо у бати спросить» не такая крутая, как бы «четко» ее ни чеканить.

– Спроси. Я пока съезжу домой, высплюсь и переоденусь. Я приготовлю что‑нибудь нам на пикник. Тебе будет веселее со мной.