Лето в пионерском галстуке

– Я пока из хорошего вижу только зарплату и характеристику, чтобы потом в партию…

– Да сдалась тебе эта партия?! – вспыхнул Юрка. – Уже второй раз про нее говоришь.

Его по‑подростковому раздражало в людях стремление жить по инерции, по указанному направлению, и нежелание хоть изредка шагнуть в сторону и сделать что‑то не так, как их научили.

Володя на это пожал плечами.

– Сдалась, конечно! Юра, ты будто не знаешь – без партбилета ты ни работы хорошей… действительно хорошей не получишь, ни съездишь никуда. Да, политсистема не идеальна, в чем‑то устаревшая, в чем‑то избыточная, но рабочая ведь.

– Чего? – Юрка удивленно вздернул бровь. От Володи он совсем не ожидал услышать нечто подобное. Тот как раз всем видом походил на человека, рьяно следующего указке этой самой «работающей» системы, а тут оказывается – избыточная, устаревшая…

– А того. Только между нами, ладно? Не при Сталине, конечно, живем, но мало ли что…

– Естественно! – Он аж сел. Копчик потянуло, Юрка скривился.

– Наверное, каждый прогрессивный человек недоволен, что у нас в стране все живут как пятьдесят лет назад: пионерия, комсомол, партия. Я тоже не слепой, но другого выхода нет.

– Не согласен! – Юрка даже выпрямился и повернулся, чтобы смотреть Володе в глаза. – Выход всегда есть.

Тот улыбнулся – немного надменно и снисходительно, но Юрку снова почему‑то обрадовала даже такая улыбка.

– А ты вообще, Конев, часто со всем не согласен. Но так тоже жить нельзя. Конечно, выход есть. В этом случае – делать что должен, идти в комсомол, потом в партию, какой бы бесполезной ты ее ни считал. А упираться рогом и пытаться крушить несокрушимое – вот это действительно бесполезно.

И Юрка, на самом деле привыкший со всеми спорить и быть несогласным, внезапно не нашел, что ответить. Признавать правоту Володи не хотелось, но в глубине души возникло понимание, что доля истины в его словах есть. Особенно в части бесполезности Юркиного сопротивления.

А еще именно в тот момент изменилось Юркино отношение к Володе. Вожатый вдруг перестал казаться роботом и превратился в обычного человека – со своими переживаниями и проблемами, с которыми не всегда знал, как справиться. Юрке нравилось, что их мысли в чем‑то сходятся, и ему захотелось его поддержать.

– А хочешь, я буду тебе помогать? – сказал он, поддавшись этому порыву.

– В смысле?

– Ну, хоть с той же малышней. То есть не только за театралами твоими следить, но и за отрядом. Вот завтра, когда на речку их поведешь, хочешь, приду?.. – Юрка запнулся, удивившись собственному пылу. – Ну, раз ты за них так переживаешь… – объяснил сконфуженно.

Володя тоже удивился, но просиял:

– Правда? Это было бы здорово! – Он вдруг всплеснул руками. – Что‑то мы все обо мне и моих проблемах. Нехорошо получается. Расскажи что‑нибудь о себе.

Но рассказать Юрке о себе не дал громогласный вой из динамика, висящего на столбе.

То выли не иерихонские трубы, а горн, зовущий лагерь на ужин. И земля задрожала не от крушения вечных стен, а от топота пионерских ног. Подобно генералам, вожатые кричали своим армиям: «По двое в колонну стройся! Ша‑а‑агом марш!» Жизнь в лагере забила ключом.

Только заслышав шипение из репродуктора, Юркин собеседник удрал в театр собирать труппу и вести ее в столовую, а сам Юрка, кряхтя, поднялся и отправился в медпункт – пусть Лариса Сергеевна еще помажет. Ему, как‑никак, завтра в плавках щеголять, а сиять подбитым хвостом стыдно.

Юрка знал, что первый отряд завтра тоже отправят купаться, но почему‑то, размышляя о хвосте, он думал не о своем отряде, а о пятом. Точнее, о вожатом пятого отряда.

 

Глава 3

Пугало парнокопытное

 

Утро в «Ласточке» Юрка любил особенно сильно. Но только до тех пор, пока не приходилось вылезать из‑под теплого одеяла и плестись к умывальникам. Все бы ничего: птицы пели, деревья шелестели, лагерь казался сонным и меланхоличным. Но потом по внутренней радиолинии запускали пластинку с сигналом «Подъем» – и это взвывали отнюдь не грешники в аду, как могло показаться, а всего лишь горн…

Несмотря на стоящую днем жару, ночью в лесистой местности резко холодало. Нагретая за день земля остывала, и к утру – как раз ко времени подъема – на лагерь вместе с туманом опускалась промозглость, особенно хорошо ощутимая, когда нужно было выходить из теплого корпуса. Чтобы умыться, даже закаленным ребятам требовалась смелость – вода из кранов умывальников текла совсем не теплая, а родниковая, обжигающе ледяная, аж зубы сводило. Но во всем этом был один неоспоримый плюс: после такого умывания сон как рукой снимало.

Юрка, покрываясь мурашками и мечтая немедленно забраться обратно под одеяло, не сразу понял, что кто‑то к нему обращался. Он вытер лицо, фыркнул, закинул полотенце на плечо и тут же наткнулся взглядом на Иру Петровну. Она была явно сердита, вот только почему? Сонное сознание отказывалось так быстро просыпаться, и Юрка тщетно пытался вспомнить, когда он уже успел сесть в калошу – вроде только с постели встал.

– Конев! Ты меня вообще слушаешь?

– Ира Петровна? Что? Доброе утро!..

Она закатила глаза и процедила сквозь зубы:

– В последний раз спрашиваю: зачем ты вчера обломал кусты сирени, а?

Юрка удивленно уставился на нее:

– Какие еще кусты сирени?

– Вот только не надо прикидываться! Те кусты сирени, что растут за щитовыми!

– Не обламывал я ничего, Ира Петровна!

– Да что ты? А кто же тогда это сделал? – Она с подозрением взглянула на него.

– Не зна…

– Ты вчера опоздал на ужин, а потом я видела возле дверей корпуса листья и цветки, а букет – в банке у Поли на тумбочке. Ты ведь уже не в первый раз ломаешь сирень! Она и так уже почти отцвела, а теперь кусты выглядят еще безобразнее!

– Да почему сразу я? Поля и сама могла себе цветов нарвать!

Юрке стало до ужаса обидно – ну вот опять и снова ни за что. Он правда не был виноват, а камни летели именно в его огород – по инерции, видимо. Потому что Юрку, конечно, обвинить было проще всего – все равно вечно бедокурит, значит, и в этот раз он.

Насупившись, Юрка пытался прикинуть, как сильно ему влетит за то, чего он не делал.