Лето в пионерском галстуке
Воспоминания влекли его дальше по аллее пионеров‑героев. Вдалеке виднелась широкая лестница в три ступеньки, ведущая к главной площади лагеря. Запустение, царившее на аллее, напомнило Юре кладбище. Он будто бродил по нему, старому и заброшенному – то тут, то там, точно надгробия, торчали из зарослей замшелые памятники и постаменты. Когда‑то грозно смотрящих на запад статуй было семь, когда‑то Юра, как тысячи других пионеров, не только знал имена и подвиги этих детей, но и всеми силами стремился быть похожим на них и брал пример. А спустя два с лишним десятка лет забыл даже лица, с трудом узнав одного только Леню Голикова.
Юра шел дальше по разрушенной аллее. Определить, что когда‑то здесь стелился ровный светло‑серый асфальт, можно было только по его крошеву в густой траве. Юра все брел и брел мимо разрушенных постаментов и с жалостью смотрел на гипсовые руки, ноги и головы, торчащие из зарослей. Его встречали безжизненные потемневшие туловища с вывернутыми наружу арматуринами и потертые таблички с именами. Табличек сохранилось всего три: Марат Казей, Валя Котик, Толя Шумов.
А вот в конце аллеи, рядом с лестницей, уцелела доска почета. Когда‑то она была застеклена, сейчас разбитое стекло торчало острыми осколками по углам. Зато благодаря небольшому козырьку над доской некоторые надписи оставались видны довольно хорошо и даже сохранились три черно‑белые фотографии.
«Смена № 3, август 1992 года. Заслуги и достижения», – прочитал Юра в самом верху доски. Значит, вот когда была последняя смена. Неужели лагерь проработал всего шесть лет с тех пор, как он приезжал сюда в последний раз?
Поднимаясь по лестнице, ведущей к площади, Юра чувствовал, как его сердце замирает от нахлынувшей тоски. Не страшно, когда старое заменено новым; страшно, когда старое просто забыто и брошено. Но еще хуже от того, что он сам все забыл и бросил, а ведь когда‑то искренне клялся помнить и детей‑героев, и пионерию, и особенно «В». Ну почему же он нашел эту проклятую Горетовку только сейчас? Почему только сейчас вернулся? Черт с ними, с заветами Ленина, красными знаменами, клятвами, которые его заставляли давать! Как же он допустил, что не сдержал слова, данного единственному другу?
Юра споткнулся об обрывок выцветшего щита с надписью «Наше будущее светло и прекра…».
– Да не очень‑то оно светло и совсем не прекрасно, – буркнул он, переступая последнюю ступеньку.
Самое главное место лагеря, как и все остальное, выглядело плачевно. Площадь была завалена мусором и опавшими листьями, сквозь дыры в асфальте к бледному солнцу пробивались пучки бурьяна. В самом центре, среди каменного крошева, валялся обезглавленный памятник Зине Портновой, пионеру‑герою, чьим именем назывался лагерь. Юра узнал ее и выругался сквозь зубы – девочку, пусть и гипсовую, было очень жаль. Она ведь совершила настоящий подвиг, за что с ней так обошлись? Он хотел бы поставить ее на ноги, но сделать этого не мог – из отбитых голеней торчали ржавые железные крепежи.
Юра прислонил торс к постаменту, поставил рядом голову и обернулся посмотреть на единственное, что уцелело на площади, – голый флагшток, который так же, как двадцать лет назад, гордо устремлялся в небо.
Впервые Юра приехал в «Ласточку» в одиннадцать, и этот лагерь привел его в такой восторг, что родители стали брать путевки ежегодно. Юрка обожал это место в детстве, но с каждой сменой возвращение приносило меньше и меньше радости. Здесь ничего не менялось: год от года те же пройденные вдоль и поперек тропинки, те же вожатые с теми же поручениями, те же пионеры, живущие по все тому же распорядку. Все как обычно. Кружки: авиамодельный, кройки и шитья, художественный, физкультурный и кибернетический. Речка – температура воды не ниже двадцати двух градусов. Гречневый суп – на пятничный обед от поварихи Светланы Викторовны. Даже шлягеры на дискотеке из года в год повторялись. Вот и последняя смена началась как обычно – с линейки. ***
Отряды подтягивались на площадь и занимали свои места. В солнечных лучах кружили пылинки, в воздухе ощущалось одухотворение. Пионеры стояли счастливые от новых встреч со старыми друзьями. Вожатые командовали подопечными, окидывали площадку строгими взглядами, в которых нет‑нет да и проблескивала радость. Директор хорохорился – за весну удалось отремонтировать аж четыре корпуса и даже почти закончить строительство нового. И только Юрка был снова не такой, как все, одному ему за пять лет осточертел этот лагерь, одному ему веселиться не хотелось. Даже как‑то обидно стало и отвлечься не на что.
А нет, кажется, нашлось на что. Справа от флагштока в окружении пятого отряда стоял новый вожатый. В синих шортах, белой рубашке, красном галстуке и очках. Студент, может быть, даже первокурсник, самый молодой из вожатых и самый напряженный. Душистый ветер приглаживал выбившиеся из‑под алой пилотки волосы, на бледных ногах краснели свежерасчесанные комариные укусы, сосредоточенный взгляд гулял по детским макушкам, губы непроизвольно шептали: «Одиннадцать, двенадцать, три… тринадцать». Кажется, его звали Володя – Юрка слышал что‑то такое возле автобуса.
Протрубил горн, взлетели руки в пионерском салюте, на сцену поднялось руководство лагеря. Воздух сотрясли слова приветствия, загремели пафосные речи про пионерию, патриотизм и коммунистические идеалы, тысячу раз повторенные, заученные Юркой слово в слово, хоть пересказывай. Он старался не хмуриться, но ничего не получалось. Он не верил ни улыбке старшей воспитательницы, ни ее горящим глазам, ни пламенным речам. Ему казалось, что ничего настоящего ни в них, ни даже в самой Ольге Леонидовне не было – иначе зачем повторять одно и то же? У искренности всегда найдутся новые слова. Юрке вообще казалось, что все в его стране живут по инерции, по старой привычке произносят лозунги, дают клятвы, но в глубине души ничего не чувствуют. Что все это – напускной пафос. Что один он, Юрка, настоящий, а другие – особенно этот Володя – роботы.
Нет, ну разве такой кадр, как он, мог быть живым человеком? Весь из себя идеальный, умница‑комсомолец, его будто в оранжерее вырастили под колпаком! Ну правда ведь как с плаката: высокий, опрятный, собранный, ямочки на щеках, кожа сияет на солнце. «Вот только с шевелюрой неувязочка вышла, – злорадно хмыкнул Юрка, – не блондин». Ну и пусть не блондин, зато причесался – волосок к волоску, не чета всклокоченному Юрке. «Робот и есть робот, – оправдывался он, стыдливо приглаживая вихры, – у нормальных людей волосы на ветру колом стоят, а у этого, ишь ты, только приглаживаются. Пойти, что ли, в кибернетический записаться?»
Юрка так крепко задумался и так засмотрелся на Володю, что едва не пропустил самое главное – подъем флага. Благо соседка стояла рядом, одернула. Он и на флаг посмотрел, и «взвейтесь кострами, синие ночи, мы – пионеры, дети рабочих» [1] пропел как положено. Только после «всегда будь готов» снова уставился на Володю и стоял как болван до тех пор, пока пятый отряд не начал расходиться. Вожатый, поправляя очки, ткнул себя в переносицу и зашептал: «Двенадцать… Ой! Тринадцать… Трина…» – и ушел вслед за детворой. ***
Юра угрюмо покачал головой, еще раз обводя взглядом площадь. Время не щадит ничего и никого – вот и место, такое родное, потому что именно здесь Юра впервые увидел своего «В», зарастало лесом. Пройдет лет десять, и тут будет совсем уже не пройти сквозь ветви густого ясенелистого клена, а случайного путника не на шутку испугают выглядывающие из поросли части гипсовых тел пионеров. Или будет еще хуже: стройка доберется сюда, лагерь снесут, а на столь дорогих Юриному сердцу местах вырастут коттеджи.
[1] Текст песни «Взвейтесь кострами» (слова А. Жарова, муз. С. Дешкина). – Здесь и далее примеч. авторов.
