Мэвр
Юдей отрешённо даёт медсестре снять с себя одежду. Странно, но в больнице происходящее будто бы искажается в кривом зеркале: обычно, когда тебя раздевают, чувствуешь, как минимум, лёгкое возбуждение или вспоминаешь эпизоды из раннего детства. В стенах же, пропахших лекарствами и дезинфицирующими средствами, те же самые действия не вызывают никакой реакции. Ни стыда, ни содрогания. «Да, я не могу сейчас сделать этого сама, так что помогите мне, пожалуйста». То же самое с кормлением неподвижных больных. Юдей никогда не думала о том, что будет испытывать, если вдруг окажется в больнице и будет не в состоянии позаботиться о себе. Быть может, конечно, что‑то в ней сломалось, но пока медсестра стягивает прилипающую к коже дурно пахнущую пижаму, женщина проваливается в эмоциональную пустоту, безвоздушную зону, в которой нет не то, что мыслей, но даже и намёка на переживания.
Прикосновения губкой, мягкие, но настойчивые, вырывают её из небытия, но думает она совсем не о себе, своём внешнем виде или медсестре, а о словах гиганта. О том, что она больше не человек.
«Из‑за вот этих штук на пальцах?» – думает Юдей.
– А Хэш… Хэш Оумер сейчас здесь? – спрашивает она. Медсестра замирает, будто пациентка надавила на больное место, но тут же возвращается к работе.
– Что вы имеете в виду?
– Ну… он здесь? В СЛИМе, да?
– Простите, гэвэрэт Морав, но всё, что касается мара…
– Я просто хочу извиниться, – устало перебивает медсестру Юдей. – Просто извиниться. Больше ничего.
Тишину палаты нарушает только плеск воды в тазу да стук капель о каменный пол. Медсестра молчит. Пациентка тоже.
– Простите, но я правда не могу вам сказать, – неожиданно говорит она, и Юдей вздрагивает. Поднимает голову, смотрит женщине в глаза.
– Так приведите того, кто может, – холодно бросает она. Медсестра отводит взгляд и хмурится. Внутри Юдей бушует ураган. Почему она… так разговаривает с этой женщиной? Она ведь не сделала ей ничего плохого. Откуда этот тон и эта надменность, так похожая на…
«Ты не она!»
Чтобы отвлечься Юдей вновь пускает взгляд прогуляться по скудному интерьеру палаты. Над кроватью она с удивлением замечает большое прямоугольное зеркало, больше напоминающее окно.
«Оно было там всё время? – думает женщина. – Конечно да, не могло же оно появиться только что».
>>>
– Она же нас не видит? – спрашивает Реза, когда взгляд Юдей Морав упирается в зеркало. Хак хмыкает в ответ, продолжая наблюдать за девчонкой.
«Что‑то в ней есть», – думает она, и эта мысль одновременно приятна и пугает. То предвкушение, когда видишь перед собой подарки и готовишься их открыть. Хак давно не получала подарков, если не считать неприятные повороты судьбы вроде чудовищной формы артрита, который прямо сейчас превращает её суставы в ноющие очаги боли. Доктора пробуют найти лекарство, но охотница не питает иллюзий.
«Пара лет, может быть пять, – выдал прогноз главврач госпиталя. – Это при условии, что мои экспериментальные препараты сработают как нужно. Без лечения – максимум год».
Хак никому не рассказывает о строго очерченном сроке, да и кому ей открываться? Конечно, Хэш бы её выслушал, а потом весь извёлся, пытаясь придумать способ спасти от неизбежного. Он всегда был таким, с самого первого дня, только тогда никто этого не понял, кроме неё. Потому она и смогла пробиться сквозь толстую стену отчуждения, которую мальчишка из другого мира выстроил между собой и людьми. И будь хоть какой‑то шанс, она бы воспользовалась упёртостью Хэша, но то, что сжирает её, родом не из Хаолама. Вряд ли по этому миру бродит ещё один мутант, хлебнувший лимфы кизеримов.
– Это не то чтобы проверенная технология, – бурчит Реза в ответ на реакцию Хак.
– Элоим, дай мне терпения, – шепчет под нос охотница, впрочем так, чтобы ибтахин услышал. – В СЛИМе все технологии непроверенные. Включая меня. Пора бы уже привыкнуть, Ипор!
Реза хмуро смотрит на Хак, а та в ответ улыбается. Ну сколько можно! Да, ибтахины отвечают за безопасность СЛИМа, следят, чтобы ни один даже самый мелкий слух не просочился наружу, что с каждым годом делать всё сложнее. Аппетиты лаборатории растут, штат увеличивается, ибтахинам приходится полагаться на «непроверенную» технологию корректировки памяти. Хак часто бывает смешно от непроходящей серьёзности Реза, от того, что он смотрит на мир вокруг исключительно враждебно, всегда подозревая людей – и своих, и чужих – в коварстве.
Ибтахин, наконец, отворачивается, раскрывает блокнот на чистой странице и начинает что‑то быстро‑быстро писать.
«Очередной отчёт лояльности, – с пренебрежение думает Хак. – Как Мадан ещё не захлебнулся в этих бреднях?»
– Когда уже наш шпрехшталмейстер выйдет на сцену? – спрашивает охотница, чтобы отвлечь Резу. – Я не хочу подсматривать за девочкой целый день.
– Мар Наки явится, когда посчитает нужным.
– Ты же в курсе, что он всем, буквально всем разрешил обращаться к нему на «ты»?
Реза не отвечает. Он продолжает заполнять белый лист строчками убористого мелкого почерка, угловатого и резкого, как и сам ибтахин. Для него субординация – основа порядка. Он не понимает панибратства директора и за спиной всегда называет его не иначе, как «мар Наки».
Работа Резы сложна, он постоянно держит в голове сотни переменных, потому весь остальной мир формируется в его голове по остаточному принципу. Та же строгая иерархия – всего лишь способ гармонизировать окружающий хаос, как и разделение на «свой/чужой», к которому Реза прибегает каждый раз, когда в его поле зрения попадает новый самостоятельно действующий объект.
«Ты сухарь», – однажды сказала ему Хак, а ибтахин даже не принял её слова за оскорбление. Сухарь прост и эффективен, он насыщает желудок, лёгок в хранении и перевозке и долго сохраняет свои свойства. Неожиданный комплимент для Резы.
Комната наблюдения погружается в тишину, и только скрип ручки нарушает её гладкое течение. Хак зевает, убеждается, что ибтахин целиком погружен в работу, и начинает массировать колено. Помогает слабо, больше создаёт иллюзию того, что она справляется с собственной хворью.
«Ну же, Мадан. Давай. Мне что, целый день здесь торчать?!»
>>>
