Мэвр

Юдей чувствует себя лучше. Усталость и слабость сводят неловкость на нет, чистота будто проникает сквозь поры и двигается вглубь организма. Женщина закрывает глаза и отдаётся происходящему целиком. Старается даже мысли из головы выкинуть, но они всё лезут и лезут. Она представляет, как эта же медсестра с той же деловитостью обмывает какого‑нибудь мужчину.

«Хэша, например».

Щёки розовеют. Впрочем, некому это заметить. В палате слишком тусклые лампы.

Переодевшись в свежую пижаму, Юдей кое‑как встаёт, ковыляет к постели, забирается под одеяло. Отовсюду пахнет чистотой, бельё и пижама пропитаны ею насквозь. Свербит в носу, и пациентка чихает.

Её знобит. Спать не хочется, но в глазах появляется муть, стоит только прикрыть веки. Юдей трёт глаза, стараясь от неё избавиться, но не выходит.

Медсестра заставляет её выпить ещё воды, и в этой настойчивости заметен жёсткий отсвет недоброжелательности.

«Это из‑за тех слов. И чего я на неё взъелась?» – вновь думает Юдей. Вину легко свалить на мрачную палату и общее недомогание, но настоящий источник вялой агрессий – безальтернативность.

Вся жизнь Юдей до этого момента состояла из череды импульсивных выборов. Сам факт того, что она оказывалась на распутье, успокаивал её после того, как оседала пыль и ничего уже нельзя было изменить. Ведь это по своей воле и ничьей другой она сбежала из дома, подделала документы, работала с контрабандистами.

Кизерима, ранение и больничную палату она не выбирала.

– Простите, – произносит Юдей. – Я не должна была так… говорить ту… Простите.

Медсестра смотрит на пациентку со смесью гнева и сочувствия. Не совсем понятно, как ей удаётся соединять эти чувства в одном взгляде.

– Я…

Стук в дверь гасит слова медсестры. Она опускает глаза, показывает пальцем на столик с уже остывшей едой и идёт к выходу. Юдей не замечает её страха. Только уныло рассматривает сероватое пюре на тарелке и думает о том, что оно, скорее всего, и горячее не отличалось приятным вкусом.

Небольшая возня перед дверью привлекает внимание пациентки. Она переводит взгляд и видит невысокого человечка в светлом костюме того странного оттенка, который тяжело назвать: то ли бледно‑жёлтый, то ли какая‑то разновидность бежевого, то ли светло‑серый. Мужчина лучезарно улыбается медсестре и что‑то тихонько ей говорит. Она смотрит на него прямо, не отводя взгляда. Незваный гость ниже медсестры, но кажется, будто он нависает над ней.

«Кто это?»

– …но? – заканчивает человечек, и медсестра, поджав губы, кивает.

– О, гэвэрэт Морав! – восклицает гость, переключаясь на Юдей. – Вы пришли в себя, как славно! Вчера не успел к вам заглянуть, дела‑дела, но сегодня перенёс всё и тут же явился к вам. Как мне повезло, вы в сознании!

Он искрится энергией, довольством и оптимизмом. Первому Юдей даже завидует, остальное раздражает.

– Простите…

– О, не надо передо мной извиняться! Позвольте представиться – Мадан Наки, директор специальной лаборатории по исследованию мэвра, или СЛИМа, как изволят выражаться наши сотрудники.

Мадан останавливается у самой кровати, нависает над Юдей и говорит так громко и с таким удовольствием, что женщина испытывает резкое желание накрыться одеялом с головой.

– Мар Наки… – тяжело вздохнув, начинает она, но он взмахом руки прерывает её, идёт к стулу, переносит его к изножью кровати.

«Какой вертлявый», – думает Юдей, наблюдая за манипуляциями директора. В его движениях много суеты, а ещё неестественной цирковой гиперболы, словно он выступает перед невидимыми зрителями.

«Ещё достань платок и утри лоб», – думает Юдей, и тут Мадан действительно достаёт из нагрудного кармана цветастый платок.

– Прежде всего, дорогая Юдей, вы же не против, что я буду звать вас Юдей? Прошу вас, зовите меня Мадан. Вся эта официальщина с «мар» и «гэвэрэт» просто смешна, когда люди делают одно дело, не так ли?

– Мар… Мадан, простите, я всё же…

– О, не волнуйтесь, не волнуйтесь. Вам это вредно, Юдей. Расслабьтесь, откиньтесь на подушки. Смотрю, я прервал ваш ужин?

– Ужин? – тут же встрепенулась женщина. – Который час?!

– Что‑то около семи, – задумчиво тянет Мадан, смотря в зеркало за её спиной. – Так я вас отвлёк?

Юдей пару секунд изучает круглое лицо директора. Качает головой.

– Нет. Мне не очень хочется есть.

– Чудесно. Чу‑де‑сно!

– А… Прос… Мадан, чем обязана вашему вниманию? – спрашивает Юдей. Она пытается настроиться на лад собеседника, но у неё нет ни сил на притворство, ни желания угождать тюремщику. Исподволь зреет семя конфликта: высказать ему всё, что она о нём думает, и заявить, что никакого сотрудничества и «одного дела» не будет, просто потому, что удерживают её здесь насильно, и всё! Чудесным образом Мадан становится персонификацией страхов и недовольства женщины, так что Юдей решает, что она, надавив на него, сможет решить нынешнюю проблему и вернуться в реальный мир.

«Хэш. Надо извиниться, – резко всплывает мысль, – и посмотри на свои руки. Придётся до конца жизни носить перчатки».

Мадан молчит, изучая лицо Юдей. На его губах играет улыбка, но глаза, холодные и будто неживые, входят в тревожный контрапункт. Физиономия директора словно разделена на две независимые части. Юдей выныривает из омута собственных рассуждений, замечает горизонтальную двуликость и вздрагивает.

– Думаю, у вас есть ряд вопросов, – отвечает директор, – а меня интересуют формальности, которые вы не утрясли с Хэшем Оумером. Слушаю вас.

Директор говорит медленно, при этом сохраняя прежние интонации, что звучит угрожающе.

«Что он может?» – думает Юдей и вспоминает, что находится чёрт знает где, в тёмной комнате, окружённая докторами, выходцами из других миров и Элоим знает чем ещё.

– Где сейчас… Хэш Оумер? – спрашивает женщина, отводя взгляд. Легче смотреть в стену, чем видеть два глянцевых чёрных зрачка.

– Насколько мне известно – отдыхает. Охота выдалась непростая…

– Охота?

– Да. Он, кажется, разъяснял.

– Кизр…

– Кизеримы. Да, он охотится на них. Лучший фюрестер за всю историю СЛИМа.

– Фюрестер?

– Охотник, – отвечает Мадан и закидывает ногу на ногу. – Юдей, кажется, Хэш вам объяснял детали только вчера. У вас всё ещё проблемы с памятью?