Миг счастья ускользающий

– Ну и как успехи? – полюбопытствовала Тамара.

– Кажется, оставляют желать лучшего, – честно призналась она.

– Пора тебе уже завершить свой труд. У меня руки чешутся его отредактировать.

– Шустрая какая, – засмеялась Лена. – Я еще только на середине. – Она немного помолчала и добавила серьезно: – Если честно, Том, белиберда какая‑то выходит.

– Почему белиберда? – удивилась та.

– Сама не знаю. – Лена тяжело вздохнула. – Настроение поганое. В голове ни одной умной мысли.

В трубке на пару мгновений повисла тишина. Затем Томка неуверенно предположила:

– Может, ты это… по Виктору скучаешь? Ну, переживаешь, что он уехал без тебя?

– Да что ты! Я же сама отказалась. Специально, чтобы писать. И потом, он же не первый раз уезжает, я давно к этому привыкла.

– Тогда не знаю, – недовольно произнесла Тамара, – но советую с книгой не тянуть. Кажется, это скоро будет единственным, что останется от Феофанова.

Лена почувствовала, как болезненно сжалось сердце.

– Ты шутишь? Неужели все так плохо?

– Ой, не знаю. – Голос подруги дрогнул. – Я сегодня Семену Ильичу звонила, тот абсолютно никакой. Давление поднялось, еле говорит. Кто‑то из знакомых чиновников ему сообщил, что, дескать, дело уже проиграно – все бумаги давно подписаны, а бабки уплачены.

– Но ведь официального ответа нет, – не сдавалась Лена.

– Ну нет, – с неохотой согласилась Томка, – только вот предчувствия у меня самые что ни на есть мрачные.

– Ладно, – решительно проговорила Лена, – не будем о предчувствиях. Пойду я, Том, у меня компьютер включен. Может, нацежу еще пару страничек.

– Иди, цеди, – разрешила Тамара, – завтра утром созвонимся.

– Целую. – Лена положила трубку, прошла в комнату, снова уселась за стол. Прокрутила вновь написанные страницы в обратном порядке. Устроилась поудобней и впилась взглядом в экран.

«…В восемнадцать лет к Аполлинарию пришла первая любовь. Ее звали Грушенька, Аграфена Петровна Лушникова. Она была дочерью Петра Павловича Лушникова, полковника гвардии. Феофанов в ту пору только поступил в университет, а параллельно с этим увлекался живописью, писал портреты знакомых и приятелей. Работы его отличались удивительной точностью, как‑то незаметно пошла слава о нем как о хорошем портретисте. Родители Грушеньки попросили Аполлинария нарисовать их дочь.

Двадцатиоднолетняя Аграфена слыла записной московской красавицей, на балах, по‑тогдашнему ассамблеях, у нее от кавалеров отбоя не было. Темные вьющиеся волосы, черные как ночь глаза, яркий рот, атласно‑белая кожа. Аполлинарий увидел ее и обомлел. Потом, когда первый сеанс был окончен, он писал в своем дневнике: «Ангел снизошел ко мне… Нет. Сие есть диавол, ибо предчувствую гибельность нашей встречи. Разбьет сердце, власно сосуд хрупкий, безделушку пустую. Огнь сжигает главу, за окном ночь, но жду рассвета зело, понеже о н а придет. Имя ей – дурман, облик – божествен. Ей отныне вельми принадлежит живот мой».

Грушенька быстро поняла, что юный живописец влюбился в нее до самозабвения. Его чувства были ей забавны – Аполлинарий не отличался ни красотой, ни сложением, был нескладный и робкий, да еще заметно косил на правый глаз. О том, чтобы рассматривать его в качестве жениха, и речи не шло – Феофанов был мещанином, Грушенька – потомственной дворянкой. И все‑таки они сошлись: коварной и самовлюбленной Лушниковой захотелось потешить себя, жаль было отказываться от столь пылкого и страстного обожателя.

Аполлинарий был счастлив. Он бросил к ногам Грушеньки все, что имел: делал ей дорогие подарки, сочинял оды в ее честь, трижды переписал заказанный ему портрет. Петру Павловичу, кстати, работа Феофанова не понравилась: он нашел, что автор изобразил его дочь слишком похоже, а в те времена принято было приукрашивать рисунок по сравнению с оригиналом. Зато Грушенька, увидев свой портрет, пришла в восторг. Художник был вознагражден сразу несколькими подряд тайными свиданиями.

Постепенно увлечение Феофанова Лушниковой перерастало в манию. Он перестал есть и спать, сидел дома и ждал весточки от любовницы. Но той быстро наскучило общение с неопытным и романтичным юношей. К тому же настала пора выбирать жениха. К Аграфене посватался некто Дехтярев, богатый и блестящий дворянин, любимец высшего света. Аполлинарий, узнав, что возлюбленная выходит замуж и уезжает в Петербург, а оттуда в Париж, хотел наложить на себя руки. Его спас вовремя пришедший приятель по университету.

Феофанов решил бороться с собой: сжег половину стихов, посвященных Грушеньке, изрезал ножом холсты с другими ее портретами. А после сочинил новые стихи и пытался по памяти восстановить рисунки.

Лишь через два года ему удалось полностью излечиться от своей трагической и роковой привязанности, но его душа уже была необратимо изранена, а вера в людей пошатнулась…»

…Лена читала абзац за абзацем, страницу за страницей, и ею овладевала черная тоска.

Не то, все не то! Чушь какая‑то. О чем она пишет? О маленьком, незаметном человеке, который два века назад сидел в своем доме, в полном одиночестве, никем не понятый, не оцененный, и пытался выразить себя через искусство. Сочинял, писал картины, конструировал музыкальные инструменты – и надеялся, что его творчество найдет отклик в душах людей, если не современников, то хотя бы потомков.

Но он жестоко ошибался. Прошло два столетия, о нем так никто и не вспомнил, кроме горстки людей, случайно соприкоснувшихся с удивительным миром его фантазий и грез и оказавшихся добровольными пленниками этого мира.

Эта книга прежде всего о человеческих чувствах, о боли и горечи, бесконечных поисках истины, моментах гениального прозрения, вере и надежде. Так откуда же этот сухой, занудный тон, мертвый и тусклый язык? Точно теорема с целой уймой доказательств, следствий и дополнений.

Лена с остервенением надавила на клавишу, уничтожая свой многочасовой труд. Нет, не выйдет из нее писательницы, даже одну‑единственную книгу ей не закончить. Нечего и время тратить, лучше заняться чем‑то дельным.

Она выключила компьютер, отнесла пустой пакет в мусорное ведро, вымыла пару чашек, оставшихся с утра в мойке, тщательно подмела и без того чистый пол. Полила из кружки крупную бархатистую фиалку, стоящую на холодильнике, и в нерешительности застыла посреди кухни.

Что все‑таки, черт возьми, с ней происходит? Откуда это отвратительное состояние тоски и опустошенности? Днем Лене показалось, что оно прошло, но нет – сейчас она чувствует себя еще хуже, чем по пути с вокзала.

Неужели Томка права и Лена переживает расставание с Виктором? Нет, глупости, дело не в этом, а в другом – в чем она не желает признаться даже себе самой, упорно прогоняя прочь запретные мысли.

Так не пора ли раскрыть карты и взглянуть наконец правде в глаза? Вовсе не разлука с мужем печалит Лену, ее угнетает то, как они расстались. Стоя на перроне, избегали смотреть друг другу в глаза, вели пустой, никому не нужный разговор, холодный и небрежный поцелуй на прощанье.

Еще несколько лет назад все было иначе – страстные взгляды, нежные слова, жаркие объятия. Да что там, раньше бы Лена непременно воспользовалась приглашением Виктора и поехала с ним, наплевав на все свои дела. Если уж быть до конца откровенной, то и дела она себе выискивает от тоски и одиночества.