Мистер Скеффингтон
Горничная вошла почти беззвучно, оценила обстановку, убрала поднос, не потревожив своей госпожи, и исчезла. «Вот, значит, каковы мы нынче утречком», – подумала про себя эта женщина по фамилии Мэнби.
«Невыносимо! – говорила между тем Фанни самой себе (глаза по‑прежнему закрыты, голова покоится на подушках, незрячее лицо запрокинуто к потолку), – теперь, оказывается, нельзя даже подумать о рыбе без какой‑либо связи с ним, без того, чтобы он не выскочил, словно черт из табакерки!»
Похоже, Фанни все‑таки придется идти к врачу – который, конечно, первым делом спросит, сколько ей лет, а когда она скажет правду (какой смысл лукавить с докторами?), он заговорит о специфическом периоде ее жизни. От самой этой фразы Фанни передернуло. Однако дело принимает серьезный оборот. Сейчас февраль; именно в феврале Фанни вышла за мистера Скеффингтона – ну и что же? С тех пор, как она с ним развелась, минуло достаточно февралей, и ни в один из них Фанни даже не вспомнила о бывшем муже. Он был задвинут в прошлое, лежал тихо, вел себя паинькой, и Фанни думала, что на нем поставлен крест. А вот нет же – мистер Скеффингтон подстерегает ее за каждым углом.
Надо его окоротить. Кто он такой? Всего лишь фикция, плод ее воображения, но именно поэтому его появления так тревожат Фанни. Свихнуться в пятьдесят лет – скверное завершение блистательной карьеры. И разве Фанни не сделала все, что было в ее силах, разве мало урезонивала себя, старалась рассуждать здраво, абстрагироваться от видений? Она велела убрать из столовой стул мистера Скеффингтона; она принимала холодные ванны – чего же еще? Правда, вскоре обнаружилось, что меры эти бесполезны. После холодной ванны ее весь день знобило, а что до стула, так ведь мистер Скеффингтон, будучи плодом воображения, продолжил на свой стул усаживаться. Плоды воображения – они такие, с неохотой признала Фанни. Садятся на что придется, даже на то, чего нет.
Словом, надо что‑то предпринять. Иначе нервный срыв неминуем. После сегодняшней кошмарной ночи, которую Фанни вытесняла из памяти мыслями о Дуайте, о былой красе своих волос – да о чем угодно, лишь бы сдерживать натиск мистера Скеффингтона, – придется пойти к врачу, хотя это не в стиле Фанни, – связываться с врачами. Ибо этой конкретной ночью мистер Скеффингтон был невыносимо реален. Может, он и плод воображения, не больше; в таком случае он сделал честь ее воображению, явившись столь четким и объемным, и притом в один миг. До сих пор мистер Скеффингтон всего‑навсего досаждал Фанни в дневное время: сидел с нею за столом, подкарауливал в библиотеке, провожал в гостиную, – но вчера вечером, в тридцатую годовщину их свадьбы (Фанни как раз вернулась с вечеринки, но отнюдь не в приподнятом расположении духа, ведь все гости были ужас какие зануды), мистер Скеффингтон поджидал ее в холле. Он взял ее за руку – во всяком случае, таковы были ее тактильные ощущения – и поднялся наверх вместе с ней, совсем как тридцать лет назад, и торчал в спальне, пока Фанни раздевалась, и встал на колени, чтобы сунуть ее ножки в комнатные туфельки, и даже поцеловал эти ножки – сначала одну, потом другую. Омерзительно, когда к твоим ногам прикладывается губами плод твоего же воображения, подумала Фанни, распахнула глаза и резко села на постели.
* * *
И уставилась на пламя в камине – такое яркое, такое реальное. Восхитительное пламя. Восхитительная спальня и все, что в ней и за ее пределами. Не о чем тревожиться; право, не о чем. Нужно взять себя в руки. А если в груди – противный холод, так это от грейпфрута, и только от него.
Мэнби, судя по всему, способная видеть сквозь стены, скользнула в спальню ровно в тот момент, когда Фанни открыла глаза. Мэнби вошла боком, чтобы в дверном проеме занять минимум пространства и не допустить сквозняка; на подносе она несла утренние письма.
– Какой костюм приготовить миледи – серый или коричневый? Или миледи наденет черный? – вопросила Мэнби.
Фанни не ответила. Она повернула голову, бросила взгляд на поднос; колени ее были подтянуты к подбородку и пребывали в замке рук. Писем целая груда – но все даже с виду скучные. Как странно: стоило Фанни вернуться из деревни, как все письма и сообщения, оставляемые по телефону, сделались ужасно неинтересными. Что произошло с ее знакомыми? Теперь уже не услышишь в трубке приятного мужского голоса. Звонят только родственники да приятельницы, а мужчины, подобно волосам, кажется, выпали из жизни Фанни. Нельзя было покидать общество на такой долгий срок. Следы всякого, кто на это решается, очень быстро бывают затоптаны. Конкуренция высока и перманентна; о человеке забывают слишком легко, даром что само предположение, будто легко забудется она, Фанни… само это предположение…
– Какой костюм приготовить миледи – серый или коричневый? Или миледи наденет…
Как странно, думала Фанни, сгребая письма с подноса: почему в последнее время вокруг нее развелось столько зануд? Сплошь скучнейшие мужчины: мужчины, которые ею совершенно не интересуются, – а потому неинтересны и ей самой. Открытие это потрясло Фанни, когда она, вернувшись в Лондон, только‑только возобновила посещение званых вечеров. Казалось, Лондон заполонен занудами. Откуда они взялись, недоумевала Фанни. Куда ни отправишься – они гарантированно будут там же. Определенно Лондон переменился за время ее болезни. Люди, включая приятелей Фанни мужского пола, утратили присущую им живость и не были даже вполовину столь занятны, сколь ей помнилось. Они проявляли к ней повышенное внимание, выказывали крайнюю озабоченность возможными сквозняками и тому подобным, но у них не находилось для Фанни иных жестов, кроме дружеского поглаживания ее руки, и иных слов, кроме: «Бедная малюточка Фанни, тебе надо окрепнуть. Хорошее средство – говяжий бульон; попробуй». Все они постарели, а молодые им на замену не явились – не иначе потому, что ритм жизни чудовищно ускорился. Правда, есть Дуайт, но он как раз сейчас держит экзамены (или сдает, или что там делают с экзаменами) и лишь один раз сумел вырваться к Фанни из Оксфорда. Все стали такими серьезными… или даже нет – озабоченными. Раньше только и думали, что о Фанни, а теперь откуда‑то взялась рассеянность. Раньше при всяком удобном случае нашептывали ей на ушко разные приятные вещи – чепуху, если вдуматься, – а теперь толкуют о ситуации в Европе, и в полный голос, во всеуслышание. А для Фанни разговор, который слышно всякому, интереса не представляет.
– Какой костюм приготовить миледи – серый или…
Ситуация в Европе, конечно, такова, что поневоле заговоришь во всеуслышание; с другой стороны, сколько Фанни себя помнила, с Европой всегда было неладно, однако не наблюдалось никакой связи между ситуацией в ней и милыми пустячками, нашептываемыми на ушко. Кстати, как давно ей, Фанни, не нашептывали? Вчера, на скучнейшем званом ужине, была одна барышня – не в меру полнокровная и румяная, единственная дочь хозяев дома, – так вот пожилой мужчина, сидевший с нею рядом, что‑то шептал ей на ухо. Фанни заметила это случайно, скользнув взглядом через стол, и задумалась: когда в последний раз нашептывали на ушко ей самой? Хозяйскую дочь она не назвала бы и хорошенькой: юность и тугие щечки – вот и все, чем эта девица располагала. Тугощекая юность; похоже, сейчас только она и в цене, сказала вчера Фанни себе самой и снова повернулась к хозяину дома. Ее неприятно кольнул тот факт, что мысль ее оказалась приправлена ядом, ибо никогда раньше – во всю свою жизнь – Фанни не замечала за собой язвительности.
– Какой костюм приготовить…
– Да сколько можно! – вырвалось у Фанни – так утомила ее Мэнби своей настырностью. И тотчас она раскаялась: – Извини, Мэнби. Я не хотела тебя обидеть.
– Все из‑за погоды, – мирно ответила Мэнби. – Туманы – они всему виной.
– Как по‑твоему, я сейчас более вздорная, чем раньше? – спросила Фанни (в лице ее была тревога, письма она уронила прямо на одеяло).
