На крыльце под барельефом
Давно, как будто сто лет назад, когда учебный год двигался к завершению, ей неожиданно выпала удача – она пришла в белую школу. Краем уха она слышала, что место освободилось после того, как одна учительница эмигрировала то ли в Израиль, то ли куда‑то еще. Ирина Евгеньевна никогда не сталкивалась с подобным. В газетах называли это предательством. Она не понимала, что должно заставить человека, более того – советского учителя, который несет ответственность перед учениками, покинуть родину и, главное, уехать из Москвы. Сейчас, общаясь с новыми коллегами, ей открывалась иная сторона этой реальности. Она и притягивала своей запретностью, и пугала, грозила разрушить уже сложившийся, как кирпичики колодца, ее слаженный внутренний мир. И точно как в колодце вода, новые знакомства и темы, вокруг которых кружились разговоры, оставляли на стенках ее души мутный, иной раз скользкий осадок.
Позже она узнала, что ее предшественница никого и ничего не предавала, а ей просто подвернулся случай поменять работу в белой школе на посольскую в ГДР. Слово «Израиль» просто настолько часто и секретно‑полушепотно возникало в нынешних разговорах, что Ирина Евгеньевна, держащая уши по ветру и впитывающая каждое слово, соединила ни в чем таком, как оказалось, не замешанную и вообще не знакомую ей учительницу с запретной страной.
Беседа между салатами и горячим вилась, струилась без особых препятствий вокруг разных школьных новостей. Коллеги были беззаботны, расслаблены, смешливы и совсем не высокомерны, как Ирине Евгеньевне казалось раньше. Она даже рассказала, как разнимала драку в коридоре между девочками, которые царапались и кусались не хуже диких кошек. Ей было непривычно пока быть в центре внимания, но очень нравилось. Правда, ее попытка всех развлечь была скорее редким исключением из ресторанных правил, потому что лучше Нины Абрамовны никто застолье не вел. Остальные, не считая нечастых моментов действительно серьезных обсуждений, создавали некую массовку, подыгрывали Нине как признанной приме.
О личной жизни женщин Ирина Евгеньевна знала мало, в гостях пока ни у кого не была. Но огромный интерес к новому для нее обществу, которое жило по каким‑то не знакомым ей правилам, она старалась по мере сил насытить, присматриваясь и прислушиваясь. Ей было внове многое: шутки, анекдоты, чаще всего про политику, темы отъезда и диссидентства, «бульдозерные выставки», эпиграммы, любовные истории и измены известных актеров… Ей нечего было сказать на эти темы, но она была благодарным и внимательным слушателем. Она понимала, что ее допустили в мир, который лежит, как зазеркалье, в другом столичном измерении, – яркий, интересный, наполненный событиями и эмоциями, а также, что немаловажно, возможностями.
У «девочек», как они обращались друг к другу, было все схвачено. Взору провинциальной учительницы открывалась настоящая, разветвленная, но не видная обычному глазу, инфраструктура социального несоветского обеспечения: консультации у знаменитых врачей на дому, билеты в театр и на гастрольные концерты, спекулянтки со шмотками, портнихи из ателье Большого театра, скорняки с Кузнецкого, закрытые продажи в ГУМе, пирожные из Столешникова и прослушивание музыкально одаренных детей у преподавателей Гнесинки. У Ирины Евгеньевны расширялись зрачки, как у кошки, когда она присутствовала при их обмене «явками и паролями». Она надеялась, что со временем ей тоже удастся приобщиться к этой жизни, как и к новому стилю в общении и интеллектуальной остроте.
