На крыльце под барельефом
Статус спецшколы (специализированная школа с углубленным изучением иностранного языка) позволял проводить вступительные экзамены и, главное, – ставить перед родителями важный вопрос ребром, вернее, двумя обоюдоострыми ребрами. Первое ребро, ребро Адама, зиждилось на готовности родителей следовать вместе с чадом усиленной английским языком программе. Второе же звучало сакраментальным и почти ветхозаветным гласом божьим: чем вы можете помочь школе?
Помочь школе можно было по‑разному. Помощь принималась любая. Ее вид и размер были объектом разговора абсолютно конфиденциального, а также делом исключительно добровольным, выступая неким торговым сальдо на переговорах. Пока будущий первоклассник читал про осенний лес или прилет скворцов, краснея и теряясь перед суровым, но подбадривающим малыша бомондом комиссии, родители собеседовались в кабинете директора.
На это родительское вступительное собеседование можно было уже прийти со списком стройматериалов на ремонт или обещанием регулярно обеспечивать автобусные выезды школьников на экскурсии. Выиграть счастливый билет способны были и просто активные мамы и папы, которые без особых финансовых или общепитовских гарантий заявляли о готовности сопровождать, красить, найти ветерана, в конце концов, для встреч с пионерами.
Одним словом, в ход шло все. И школа расцветала. Школа расцветала еще и потому, что каждый считал ее расцвет делом своих рук и своей абсолютной, почти бескомпромиссной верности. Она возвышалась над стадионом, оставив далеко внизу тех, кто по каким‑либо причинам подняться не захотел, не смог, не решился, не успел…
Что бы ни происходило вокруг, внутренний распорядок оставался неизмененным. Традиции? Не традиции создают историю. История сочиняет традиции, чтобы хоть за что‑то зацепиться в этом меняющемся мире. Чтобы как‑то, пусть на грани, но устоять посреди хаоса, нереализованных возможностей, врывающейся в жизнь политики, чтобы оставить все это за пределами пятиэтажной крепости, чтобы дать защищенность детям. Дать им ее вместе с зачислением в первый класс и сохранить по возможности до последнего звонка в десятом, уже почти исчезающем за поворотом и обдуваемом ветром юности и ожиданий.
В середине 70‑х белая школа с колоннами над высоким крыльцом и барельефами привычных лиц жила своей жизнью, даря надежду в ненадежном мире с устойчивым политическим строем. В то время уже закончили обсуждать победу Израиля в войне Судного дня, очень тихо и только среди своих, и «Семнадцать мгновений весны» – открыто, громко и со всеми, кто хотел.
Что бы ни писали черно‑белые передовицы, каждое утро по бульвару в три ручья стекались дети к подъему на косогор. По дороге можно было многое обсудить, обсплетничать, договориться о каверзах и посочувствовать тем, кто попался на них накануне. Перед стадионом «англичане» сворачивали направо, а дети, не покидающие своего микрорайона, налево. Заминка возникала только тогда, когда подъезжала длинная сигарообразная зеленая машина. Все следили за тем, как автомобиль из другого мира медленно делает разворот, останавливается, выгружает маленькую пассажирку… Пассажирка с двумя идеально заплетенными косичками тут же неслась к своим подружкам, которые сразу щебетной стайкой вливались в другую, уже более разнородную стаю, чтобы быстрее совершить подъем на утреннем пути к знаниям.
После зеленой машины смотреть общественности было в целом не на что: вслед за ней без особого, как все дружно соглашались, подхода подкатывали, выбрасывая у стадиона своих чад, несколько машин попроще и цветом поспокойнее, потом на полном ходу газовала, опаздывая, пара уазиков и так, по мелочи, белые «москвичи» и голубой запорожец. Увидев в последнем что‑то родное и привычное, дети, текущие ручейком на левый косогор, начинали оглядываться, улюлюкать и почему‑то смеяться. На них никто не обращал внимания. «УО[1], что с них взять?» – пожимали плечами «англичане».
Думать, что все ученики к белой школе приезжали на машинах и в ранцах несли особого рода яркие пеналы и ручки всем на зависть, было бы ошибкой. Школа любила свое особое предназначение, гордилась успехами, но железной рукой подавляла любое привнесенное неравенство, любые «нетрудовые» различия. Дипломатические дома, возведенные недалеко от школы на бывшем пустыре, тоже добавляли свой подрастающий контингент в тот разношерстный котел, где все без исключения несли сменку на вытянутых руках, все стояли в очереди за булочкой на переменке, все по расписанию мыли класс и дежурили с красными повязками.
Один раз Манеши, мальчик из Индии, с прикрытым прозрачной тканью голубым коком из длинных волос, которые нельзя стричь, летел из класса, считая ступени на лестнице, после того как подложил на уроке английского между страниц журнала привезенного с родины скорпиона. Нина Абрамовна, когда вошла в класс, сразу почувствовала что‑то неладное – слишком тихо сидел вечно ерзающий народ, слишком внимательно следили двенадцать пар глаз за ее движениями с ожиданием и предвкушением. Их ожидание было не напрасным: скорпион был до мелочей похож на живого, настоящего и способен ввести в ступор любого не готового к тропическим сюрпризам преподавателя.
Сначала под откровенный визг испугавшейся учительницы и восторг публики он сам вылетел из журнала и приземлился где‑то за шкафом. Вслед за ним был изгнан Манеши, который, от ужаса не увидев дверного порожка, растянулся на лестнице и посчитал в позиции сидя несколько крутых ступеней. Нина Абрамовна вышла, вежливо пригласила Манеши зайти обратно в класс. Приведя уже свои первые, постскорпионные эмоции в порядок (не каждый день ведь находишь между страниц журнала жуткое экзотическое членистоногое), поставила юного шутника‑индуса к доске и заставила, красного от стыда, вспоминать на английском всех животных, которые проживают, ползают и летают на просторах его родной Индии.
Дети нашли потом несчастное резиновое животное, у которого от полета и удара отвалилась пара ног. Все, включая Нину Абрамовну, шутку оценили, скорпиона обсмотрели и восхитились похожестью, а Манеши ушел домой с тройкой. Скорпион скорпионом, но животных в родной Индии он помнил немного, назвав слона, попугая, обезьяну и корову, чье мясо нельзя есть из‑за святости последней. «Негусто», – был вердикт.
[1] УО – умственно отсталый.
