На крыльце под барельефом
Рождение Аллы стало событием случайным, незапланированным, которое произошло после того, как Нина волевым решением в почти последний еще возможный момент не оборвала жизнь тогда еще не видного глазу головастика очередным абортом. После этого, через какое‑то, еще по привычке, разгульное время школа и друзья отодвинули, а потом и вовсе уничтожили мужчин в ее жизни. Они, мужчины бывшие и новые, появлялись, конечно, время от времени, увлеченные яркостью театральных красок ее голоса или по старой нестирающейся памяти. Однажды вечером Нина спросила дочь: «А что ты думаешь о том, если бы с нами стал жить один человек, солидный и очень приятный?» Алла от неожиданности испугалась, у нее даже спина вспотела. Потом она совершенно однозначно, с падающим куда‑то вниз ужасом в голосе ответила: «Н‑н‑н‑нет, не надо, зачем? Зачем жить с нами? Нам ведь и так с тобой хорошо? Разве нет?»
Больше ни вопросов, ни странных телефонных звонков она не слышала. Были ли у мамы какие‑то свидания или романы, Алла не знала. Домой посторонние отношения не приносились. Кто был ее отцом, творцом головастика, Алла тоже так и не узнала.
Удивительно, но Нина, не научившаяся заботиться ни о ком и всю жизнь купающаяся в любви и внимании других, сумела каким‑то образом приучить дочь к дисциплине, самостоятельности и добиться от нее вполне достойных оценок в школе. А может, просто повезло – посмотрели там, наверху, при выдаче головастиков и решили по‑своему: решили послать того, который как раз и вырастет, чтобы позаботиться со временем о бестолково‑театральной маме.
Сейчас многое изменилось. После смерти бабушки, Нининой мамы, в малогабаритной квартирке и привычном мире возникла дыра, даже две дыры. Одна временнАя, когда вдруг ощущаешь иное течение жизни и конечность всего, и другая – самая что ни на есть материальная: темные окна, холодная кухня, нетронутая постель, мамины любимые платья в шкафу, которые нужно куда‑то теперь деть, а рука не поднимается.
Эти дыры просто так не затягиваются, не заполняются, поскольку нечем их заполнить, разве что чувством вины. Так и остается навсегда провал на дороге размером с ушедшего человека, когда все становится вдруг слишком поздно. Можно стоять на краю и смотреть в эту пустоту. И смотри – не смотри, ничего не изменится, кроме, пожалуй, оставшейся в одиночестве собственной жизни под внезапно распахнувшимся небом, как на финишной прямой в голубую бесконечность.
Пришлось и жизни Нины совершить снова неожиданный поворот, а ей самой – повзрослеть, если раньше она этого не сделала. Возможно, поэтому она и не впускала больше поклонников в семейное 32‑метровое пространство. Впрочем, дочь это воспринимала всегда как обычную жизнь, жизнь без мужчин, жизнь с мамой и ее школой, которая стала потом и Алкиной школой. Сравнивать было не с чем.
