(не)запланированная любовь
– Катя?
– Проснись и пой, принцесса мрака, ― заявляет лучшая подруга, явно фальшивя бодрой интонацией. ― Я пришла возвращать тебя к социальной жизни. И начну с того, что прогоню тьму из этого помещения.
Она щелкает выключателем, и меня ослепляет яркая вспышка. Очертания спальни в арендованном поместье на берегу реки Сены возвращаются спустя несколько секунд. Я быстро‑быстро моргаю, стираю рукой выступившую из глаз влагу и смотрю сквозь смутную пелену на неуверенно улыбающуюся подругу.
– Я скучала по тебе, ― Катя разувается, бросает на одеяло гору вредных снеков и лезет ко мне с объятиями. ― Господи, Одуванчик, ты воняешь, ― смеется с хрипотцой, стискивая мои плечи. ― Тебе срочно нужно в душ.
Я вяло киваю.
– Извини. Сил нет совсем.
– Ничего, моя хорошая. Ничего, ― Катюша отстраняется и приглаживает мои растрепанные волосы. Я осторожно гляжу на подругу и чувствую вину за слезы, которые она сдерживает ради меня. ― Все очень переживают за тебя и терпеливо ждут.
– Простите, ― опускаю безжизненный взгляд к своему сгрызанному свадебному маникюру. ― Мне жаль, что праздник испорчен…
– Не смей произносить этих слов. Ты ни в чем не виновата. Ты ― жертва. А Макс… господи, Ксюш, как же я зла! Я ему шею готова свернуть! И сверну, ― воинственно и с яростью рычит Катя. ― Но сперва медленно и мучительно расцарапаю его сволочную рожу, а затем…
– Хватит, ― обрываю строго.
Подруга вмиг смолкает. Усиливает хватку на моих предплечьях и издает короткий, отрывистый вздох.
– Я ненавижу его, Ксюшка. Пожалуйста, скажи, что ты чувствуешь то же самое.
Я стискиваю кулаки и мотаю головой.
– Не могу этого сказать, Катя. Иначе солгу. Самой себе, тебе…
– Он же растоптал тебя, унизил на глазах у ваших семей, друзей!.. Разбуди же в себе злость, ну! Малышка, иначе ты сгинешь, ― голос подруги с дрожью срывается на шепот. Она наклоняется вперед, сталкивая наши лбы. ― Иначе не вывезешь.
Катя внушает со страстью и неподдельным желанием помочь, подбодрить, однако я не испытываю ровным счетом никаких эмоций. Моя душа изуродована, обуглена и отныне не пригодна для чего‑то прекрасного, хрупкого, нежного.
– Мне необходимо понять, почему он… сбежал, ― я сглатываю острый ком. ― Ты видела Егора? Может, Максим хотя бы с ним разговаривал?
Катя с удручающим видом качает головой.
– Этот урод всех оставил в неведении. Как сквозь землю, черт такой, провалился.
А меня вновь посещает мысль, что его самопровозглашенный старший брат в курсе причины побега моего жениха. Возможно, я все‑таки обманываюсь, поскольку так сложилось, что Артем является последней зацепкой к истинному мотиву действий Максима. Если я не ухвачусь за этот сомнительный шанс и не постараюсь вытрясти из незнакомца правду, то не прощу себя, и покой буду грезить лишь во снах.
***
Покинуть безопасное пристанище, колыбель самой страшной в моей жизни боли, ― шаг отнюдь не простой, но я нахожу моральные силы, чтобы сделать его и двигаться вперед. Я отказываюсь зарываться дальше в дебри депрессии, гнетущего отчаяния и выбираю жизнь, обличая ее смысл в жажду отыскать ответ на гложущий вопрос.
Почему мне разбили сердце?
Мое восстановление начинается с банальных процедур. Встаю с постели для начала, съедаю еще теплый завтрак, приготовленный мамой, и плетусь в ванную. Катя права: я выгляжу отвратительно… мягко говоря.
Встретившись с собственным отражением в зеркале впервые за три дня, я испытываю огромное желание станцевать на нем чечетку, разнести вдребезги. Истребить все отражающие поверхности в мире, чтобы больше никогда не испытывать испанского стыда за помятую картинку. Спутанные, превратившиеся в солому волосы, яркие фиолетовые мешки под глазами и отеки от плача. За прошедшие дни я выжала из себя пожизненный запас слез. Ни малейшего намека на румянец, мертвенно‑бледный оттенок лица слегка пугает. На секунду я всерьез задаюсь вопросом, жива ли на самом деле?
Мои глаза пусты, как космическая бездна.
– Притворись, ― слабо шепчу отражению. ― Заставь себя поверить, что все наладится.
Дрожащей рукой тянусь к расческе и вожу ею по волосам медленными, монотонными движениями сверху вниз, пропуская тусклые пшенично‑русые пряди через деревянные зубчики. Проходит целая вечность, пока я вожусь с безобразием, в которое превратилась свадебная укладка. Я не отворачиваюсь, не смыкаю глаза ни на миг, снимая с себя одежду. Поджимаю плотнее рот, замечая, как выпирают ключицы и виднеются ребра, словно изнурительный эмоциональный стресс и голодание продолжалось не меньше недели.
Я стою под горячими струями душа час, а то и дольше, тщательно вожу по коже вспененной мочалкой до красноты и легкого жжения. Отражение начинает хоть немного радовать лишь после того, как я накладываю на лицо макияж, замазывая несовершенства и последствия истерики плотным слоем тонального крема.
Катя приносит сменную одежду и широко улыбается, транслируя неподдельное счастье от того, что не видит меня под одеялом и прижатой щекой к подушке, влажной от слез.
– Одуванчик, ты прекрасно выглядишь, ― подруга притягивает меня к себе за плечи, встает на цыпочки и чмокает в чистую, высушенную феном макушку.
– Врушка, ― усмехаюсь я, бросая взгляд на вещи, разложенные на кровати.
– А вот и нет. По сравнению со вчерашним днем разница, как небо и земля.
– Ладно, ― не собираюсь с ней спорить и беру бледно‑зеленый сарафан. Переодеваюсь в присутствии Кати, с разочарованием отмечая пару свободных сантиметров в талии. ― Смотрится не очень, ― комментирую, разглядывая себя со всех ракурсов перед зеркалом в полный рост.
– Можем затянуть поясом.
Через отражение вижу вариант, который она предлагает, и морщу нос.
– Цвета же совсем не сочетаются.
Катя с улыбкой закатывает глаза.
– Ура! К нам возвращается скрупулезная Ксюша Елизарова.
Едва не стала Золотовской…
