Похождения бизнесвумен. Книга 2. Лихие 90-е

Там заказ взяли не глядя и договор подписали, и аванс приняли. Да и что они могли заподозрить, получив в работу дорогую лощёную бумагу, красный бумвинил, золотую фольгу? Но когда началась печать, с корректоршей типографии случилась нервная истерика. Были подняты на ноги главный механик и главный инженер, которые, ознакомившись с первыми оттисками, повалились прямо у печатного станка, но уже от хохота.

Дело дошло до директора типографии. Тот пришёл в ужас, немедленно вернул аванс, умоляя поскорее забрать от него заказ, пока не пронюхало Министерство образования. На сём эпопея с книгой анекдотов закончилась. По стечению обстоятельств Братухина в Питере больше не появлялась, позабыв и про деньги, и про заграничную поездку. Такое случалось с деловыми людьми из глубинки. Они пропадали так же неожиданно, как и появлялись…

Иногда я посещала монастырь Тобольской епархии, встречалась с настоятелем, обсуждая возможности общих дел. Нас познакомил Дашкевич, которого после неудачи с книгой анекдотов резко качнуло в противоположную сторону, и он увлёкся идеей переиздать в оригинале «Слово о полку Игореве». С этими высокими мыслями он и предстал пред очи настоятеля и нашёл в том много сочувствия.

Но выяснилось, что нужды церкви в части печатных дел гораздо более скромны. Надо было книжку про восстановление Тобольского кремля издать, маленькие иконки для округа печатать, чтобы монастырская братия их на деревянную основу клеила и лаком сверху покрывала. Так что затея Дашкевича была отложена до будущих времён, и он с присущим ему азартом окунулся в дела божеские, проявляя и такт, и вкус, и так не свойственное ему послушание.

В тот день, когда мы встретились с отцом‑настоятелем, впервые запахло осенью. Ночью прошёл дождь, и мелкий водяной бисер, не просыхая, блестел на тронутой тленом листве, паутинах, облезлых чугунных монастырских оградах. Мы стояли возле кремля на холме, ветер развевал моё платье и одежды батюшки. Уже прощаясь, он протянул мне руку, и я с чувством пожала её, про себя удивляясь вялости и мягкости его слегка вывернутой ладони. Лишь потом я догадалась, что рука была протянута для поцелуя, а я сдуру трясла её что есть силы. Ну да простят меня в моём неведении…

Валера оказался хорошим гидом, сразу было понятно, что историю Тобольска и монастыря он изучил давно. Мы прошли по монастырским дворам и через разлом в стене попали в странное место. Узкая улочка с древними постройками, колючая проволока на крышах. Развалившиеся стены, сбитые ступени, дверные проёмы, зияющие пустотой, окна без стёкол с решётками.

– Здесь много лет была тюрьма, – пояснил Валера. – Видите, у той стены расстреливали – вся изрешечена пулями. А тут, в бывших кельях монахов, находились камеры.

Я зашла в такую келью‑камеру и с интересом огляделась. В маленьком, тесном закутке было грязно, повсюду обломки, подушки с торчащей из дыр соломой, бесформенный пыльный тюфяк.

– Тут вроде туберкулезников держали, – припомнил Дашкевич, и мы поспешно выбрались во двор. На обратном пути Валера рассказал, что епархия недавно приняла от государства эту часть своих построек, и теперь решает, как с ними быть, – больно уж на них много всякой скверны.

Дашкевич пригласил к себе и принялся угощать чаем, как водится, на кухне. Попутно он рассказывал множество забавных и нелепых историй, приключившихся с ним за последние несколько лет тобольской жизни. Как и мой знакомец, главный связист химкомбината Коля‑Ваня, Валерка с Лёлей тоже мечтали уехать за границу. Но их земля обетованная располагалась на фешенебельных перекрёстках Нью‑Йорка, в отличие от сомнительной притягательности находящихся на военном положении югославских городков, о которых мечтала химкомбинатовская пара.

Уехать за кордон без скандала можно было, лишь имея на то вескую причину. У Валерки их было две. Во‑первых, Лёля, по её собственным словам, была «полукровка: отец еврей, а мать жидовка», что в то время было огромным преимуществом. Для того чтобы усугубить причину отъезда, Валерка придумал целый сценарий. Он организовал небольшой поток писем в Лёлин адрес с угрозами и оскорблениями, а в довершение поджёг почтовый ящик и для констатации факта вызвал милицию. Таким образом, у него на руках были те самые похабные письма, подкреплённые протоколом о поджоге (практически покушении), и можно было начинать штурм американского консульства с просьбой о политическом убежище.

Сколько мы ни уговаривали Валерку остаться или переселиться в Питер, начать собственное дело или работать со мной, он твёрдо держался своего плана, распаляя себя и Лёлю картинами несправедливости жизни в «совке». Дашкевич намекал на неких покровителей, обещавших заняться его делом, так сказать, в комплексе: и квартиру в Тобольске продать, и визу сделать, и жильём обеспечить, и на работу в Штатах устроить.

Что я могла ему возразить? Что времена меняются, что «совок» вот‑вот распадётся, что такие, как он и Лёля, очень нужны будут новой России. Что, в конце концов, мы нашли в них настоящих друзей и не хотели бы потерять. И что невидимая, не диагностируемая болезнь – ностальгия – ломала и убивала даже очень крепких духом…

В дальнейшем подготовка к переезду затянулась надолго, и они с десятилетним Данькой полгода торчали в Питере, столь любимом ими когда‑то, но надоевшим до ненависти. Жили то в одной, то в другой дешёвой гостинице, появляясь у нас по выходным, отупевшие от безделья и разговоров «по кругу», уставшие друг от друга, всем и всему чужие. А потом, когда почти все деньги от продажи квартиры были прожиты, их всё же перевезли за океан.

 

ФОРОС

 

Звонки, разговоры, встречи, документы. «Большие звонки», разбирательства, обещания. Ночные телефонные переговоры, разъезды и спешка, спешка…

Устали и решили объявить коллективный отпуск. Наконец‑то мы с Юркой поедем на море! Сначала летим самолётом до Симферополя, потом час‑другой на автобусе – и мы в посёлке, растянувшемся по Черноморскому побережью на несколько километров. Поиск заветного домика с некой тётей Валей занял больше часа. Увы, несмотря на пароль «мы от Стасика», мест не было. Август – самый сезон, чё вы хочете!

Мы стояли под раскидистым южным деревом, и ночь подступала со всех сторон, как чернилами заливая дорогу и многочисленные халупы с путеводными окошками света – желанные койко‑места. Хозяйка, увидев, что мы топчемся у забора, зычно крикнула куда‑то в стрекочущую цикадами тьму: «Катька!». На крик из‑за плетня вынырнула сухопарая гражданочка и, шмыгая носом, повела нас пристраивать.

Нам не везло. В одном месте поджидали кого‑то из постоянных жильцов, в другом предлагали в беседке на полу переночевать. Мы устало тащились за нашей провожатой, боясь потерять её в темноте. Наконец всё разрешилось: хозяйка, узнав, что мы из Питера, сразу прониклась и уступила чудную веранду с отдельным входом и широкой кроватью.

Вообще та поездка была для нас в некотором роде свадебным путешествием, слегка запоздалым, зато с незабываемыми впечатлениями. Ведь стоял август девяносто первого года, Чёрное море…

Первую неделю мы просто загорали, плескались, собирали мидий, готовили из них плов, ходили смотреть на водопад. Потом, обгоревшие на солнце, валялись на веранде и ели на удивление дорогие фрукты. А 19 августа Юрка вдруг заявил: «Поехали на Форос, к правительственной даче, мы там раньше часто с палатками стояли». Тут он принялся вспоминать, как он со своей прежней семьёй и приятелями несколько сезонов отдыхал в Форосе, где они нагло располагались на берегу рядом с правительственной дачей и даже брали у охраны питьевую воду. Охотились с подводными ружьями, собирали мидий, обратно возвращались загорелые, как негры.