Полудочка. Его судьба

Тысячу тысяч раз, оставив женщин на кухне, Ганцев сидел тут с Виктором перед телевизором, держал в одной руке стопку с водкой, а второй гладил кота, мягко урчащего на коленях.

Квартира Войтовичей была для него почти своей. Очень многое здесь носило след его руки. Кроме кухонной плиты и культового ресивера, без Ганцева не обошлась бы и Ксенькина комната. Трехсекционный платяной шкаф, где хранились носильные вещи всей семьи, из‑за нехватки места стоял именно там. Габаритами и цветом – таким же черным, как и стенка в гостиной – он напоминал гробницу фараона, они с Виктором собирали его целый день. Да и новый линолеум в передней, по которому звучно шагал серый Лапсик, недавно привезли Войтовичу на «Газели», принадлежащей Ганцевской фирме.

Но сейчас эта знакомая, милая домашняя обстановка казалась зловещей, потому что тут только что совершилось нехорошее дело.

– Дядя Слава, вы есть хотите? – спросила Ксенька, приподнявшись на локте.

– Да нет, пожалуй, – отказался он. – Время обеда еще не пришло.

– А как насчет кофе?

– Кофе можно. Пойдем, выпьем.

– Лежите, я принесу.

– Кофе в постель мне еще никто не подавал, – он усмехнулся. – Да и вообще как‑то принято наоборот. Но, признаться честно, я так расслабился… Буду тебе очень благодарен.

Кивнув, Ксенька спрыгнула с дивана.

Проводив глазами ее узкую фигуру, Ганцев подумал, что сам не знает, почему ему так хорошо с девчонкой.

С позиции телесных достоинств о ней не стоило говорить. Одна молочная железа Маргариты перевешивала все, что было – и чего не было – у Ксеньки.

Происходящее не укладывалось в понимание, но иначе идти не могло.

– Вам сколько сахару класть, дядя Слава? – донесся из кухни звонкий Ксенькин голос. – Одну ложку, две или три?

– Вообще без сахара. Побольше кофе, поменьше воды.

Лапсик доумывался, мягко перепрыгнул на диван, улегся серой шапкой у его плеча и замурчал. Он помнил гостя и принимал за своего.

– А большую порцию?

– Среднюю.

Почесав коту крутой лобик, Ганцев подбил подушку: пить кофе лежа было опасно.

– Дядя Слава, а я хочу татуировку сделать, – сообщила Ксенька, вернувшись и подав белую чашку на цветастом блюдечке.

– Какую? – спросил он, вдохнув приятный аромат. – Звезды вокруг сосков?

– Нет, не на титьках. Вот тут.

Девчонка похлопала себя ниже живота, который у нее был не выпуклым, а почти вогнутым.

– Зачем?

– Просто так, – ответила она и села на край дивана.

Линия Ксенькиной спины казалась детской. Чуть ниже поясницы еще не прошел темный рубчатый след от резинки. Ганцев не помнил, когда и как она снимала трусики.

– Сейчас это тебя прикалывает, понимаю, – сказал он, сделав маленький глоток. – А вырастешь, что будешь делать? Сама ведь говорила, что жизнь летит быстро.

– Сведу. Или сделаю совсем низко, на самом надписии. Потом отращу волосы, станет не видно.

Она знала ответы на все вопросы, в этом была прерогатива юности.

– А что нарисуешь? – поинтересовался он, выпив полчашки. – Розочку или паука? Или нарастающую луну?

– Ничего не нарисую. Просто напишу: «I love you».

– Круто, – согласился Ганцев. – И кого же ты любишь?

– Вас, дядя Слава.

Кот перетек к нему на колени и замурлыкал еще громче.

– Ксенька… – он вздохнул. – Ты хоть понимаешь, что говоришь? Ты когда‑нибудь любила?

– Не знаю, – она беззаботно повела тонкими плечами. – Как‑то не задумывалась. Сейчас кажется, что люблю вас.

– Именно что кажется, – Ганцев вздохнул еще раз, приподнялся, поставил пустую чашку на стол‑тумбу.

– А вы?

– Что – «я»?

– Вы кого‑нибудь любили, кроме тети Риты?

Вскользь брошенный вопрос взмутил осадок.

В отношении Маргариты он чем дольше жил, тем сильнее понимал, что их союз основан на надежном товариществе, а не на любви.

Любовь – ураганная и сметающая под откос все мысли – у него была с первой женой, Наташей. Но они были столь молоды, что не могли контролировать чувства и подстраиваться друг под друга, поэтому разбежались раньше, чем поумнели.

Вспоминать те времена Ганцев не любил. Память ожидавшегося, но не состоявшегося саднила, как белая царапина на красном кузове «Хаммера».

Но безбашенная девчонка за два дня завладела не только телом, но и душой, поэтому он помолчал и все‑таки ответил:

– Любил. Мою первую жену. Но это было так давно, что уже как бы не правда. И не здесь, в Москве.

– В Москве?! А что вы там делали? – воскликнула Ксенька так громко, что Лапсик прянул острыми ушами.

– Женился после того, как учился.

– Вы учились в Москве, дядя Слава?

Плеер под телевизором щелкнул и загудел.

На дисплее вместо времени побежали текущие секунды. Виктор Войтович что‑то поставил на таймерную запись.

– В Москве, Ксеня, в Москве…

Ганцев испустил еще один вздох.

Вздыхал он сегодня бесконечно; ненужная связь с Ксенькой развинтила шлюзы, о которых прежде не подозревалось.

– А где, дядя Слава? В каком институте?

– В Бауманском училище.

– В училище?! А я думала, вы учились в университете. Мама экономист, работает в «Горавтотрансе»…

– Знаю, Ксеня, знаю, – перебил он. – Все, что касается твоей мамы, мне известно.

– Я не о том. Знаю, что знаете. Мама один год типа ушла с работы, преподавала в училище… ну, то есть в колледже экономики и бухучета. Так вот, она говорила, что это – отстой.