Последний день лета

– На́, директрисе передашь. – Бычиха дала ему сложенную вчетверо записку. – Скажи, Людка Коровина привет передает.

– А вы ее… откуда знаете? – выдавил ошарашенный Степан.

– Не твое собачье дело, малой! – весело ответила соседка. – Не проеби смотри, прости господи душу мою грешную.

С этими словами она встала и ушла, не обращая внимания на благодарное лепетание Новенького. Он стоял посреди комнаты, хлопал глазами и бережно поглаживал записку, слушая Машкино бодрое чавканье.

Баба Галя заворочалась и сонно сказала:

– Степа, кто приходил? Таня? Куда она делась?

– Скоро вернется, Ба, – ответил он с улыбкой. – Вареную картошку будешь?

– Степочка, но у нас нет…

– Всё у нас есть!

 

11

 

– Э, ебанько, сюда подошел.

– Да ты, ты, че ты башней вертишь. Тут из ебанько только ты.

Бурый захохотал своей собственной шутке. Сися тоже хмыкнул – эту шутку он слышал тысячу раз, из них несколько сотен раз – из собственных уст; он даже понимал, что технически это была вообще не шутка. Но особый кодекс чести (по крайней мере, как его понимали на отрезке Буденновского проспекта от Красноармейской до Нахаловки) требовал именно такой реакции на приколы дружественных пацанов в адрес лоха.

Новенький искренне удивился. Не то что бы его никто никогда не унижал и не бил – это как раз случалось довольно часто. Но чтобы к нему вот так докопались на улице – от такого Степа уже отвык. Гопники либо не замечали его, либо отводили глаза; в последние месяцы он и сам осознавал себя пустотой, способной затянуть любого неосторожного прохожего.

Сегодня что‑то изменилось.

Степа сунул руку в карман, потрогал Бычихину записку и решил убежать, не вступая в диалог. Если бы Пух был рядом, он бы с уверенностью, основанной на многолетнем опыте, заявил: это – самая большая ошибка, которую может совершить жертва гоп‑стопа.

Степа побежал.

Сися по‑совиному заухал, а Бурый взревел в почти непритворной ярости. Лох явно не понимал правил игры и должен был понести за это суровое наказание.

– Стоять, сука! Я тебя после школы по‑любому выловлю!

Как опять же мог бы подтвердить Пух, эта перспектива была вполне реальной. Новенький не останавливался. Неожиданно тональность гопнических воплей за его спиной поменялась.

– Э, Сисян, это че за хуйня?

– Лови, еб твою, улетит!

Сердце Новенького пропустило удар. Нет! Нет‑нет‑нет‑нет. Только не это. Пожалуйста, только не это. Он не осознал, что кричит эти слова вслух. Степа развернулся, до последнего надеясь, что неправильно интерпретировал изменившуюся ситуацию.

Он всё интерпретировал правильно. Бурый неловко присел и схватил записку, несомую по асфальту теплым ветерком, – Новенький выронил ее в процессе бегства. Сися нетерпеливо выхватил бумажку из рук приятеля, развернул ее и зашевелил губами. Степа рванул обратно, задыхаясь и крича:

– Отдай! Это не твое!

– Теперь – мое, – спокойно ответил Сися и ударил его кулаком в челюсть.

– Че там, че там? – подпрыгивал Бурый, не глядя на Степана.

Новенький замер, обхватив ладонями лицо; из‑под его пальцев зазмеилась струйка крови.

– Да хуй знает, не пойму, – ответил Сися. – По ходу, шпора какая‑то, непонятно написано.

– Отдай! Это мое! – брызги крови летели со Степиной разбитой губы. Он попытался вырвать записку, но Сися среагировал быстрее и пнул Новенького в колено, заставив с воем рухнуть на асфальт.

– На́, глянь, – Сися передал бумажку Бурому. – Реально, как жопой писали.

Тот схватил записку и прищурился.

– Не, братан, тут не шпора. «Прошу принять во внимание в порядке личного одолжения… В связи с семейными обстоятельствами…» Нихуя себе!

– Че там? – рявкнул Сися.

– Суки, – прошипел Степан с земли. – Ненавижу! Ненавижу!..

Из арки Немецкого дома вышел немолодой жилистый мужчина в кепке; в руках он нес пустой трехлитровый баллон – очевидно, несмотря на ранний час, шел покупать пиво на розлив.

– Помогите! – крикнул Новенький сквозь пузырившуюся на губах кровь.

Сися отвлекся от записки и посмотрел прохожему в глаза. Несмотря на разницу в возрасте, мужчина испуганно отвел взгляд, покрепче прижал к себе баллон и засеменил в сторону улицы Красноармейской. Вон какие здоровые лбы, даром что малолетки!..

– Правильно, пиздуй! – гыгыкнул вслед Бурый. – Тут ничего интересного! Короче, приколи, братан…

– Заебал, нормально говори, – рыкнул Сися.

– По ходу, мамка у него померла недавно.

– Да батя замотал, за положняк такая тема, – объяснил Сися. – Это, короче, тема была с типом из Новочека, прикинь, – у него дед по синьке бабку топором уебал насмерть, га‑га! Прикидаешь! Вспомнил, что она сто лет назад от него бляданула! Тут, по ходу, та же хуйня!

– Не‑не, Сисюль, там написано, батя тоже крякнул. А‑а‑а! Блять!

Новенький не мог встать, поэтому на карачках подполз к Бурому и зубами вцепился ему в ногу сквозь скользкую штанину спортивного костюма. Сися выхватил записку у завывающего от боли и неожиданности товарища, скомкал ее в кулаке и присел на корточки. Когда он заговорил с Новеньким, его голос звучал безмятежно, почти радостно.

– Вот теперь ты попал, уебок. Реально, по‑настоящему попал.

– Пустите его! – донесся откуда‑то знакомый голос.

– Че, блять? – прошипел Сися, выпрямляясь.

Пух несся прямо на него, сжав кулаки и выпучив глаза. Он начисто забыл о своем тактическом приеме вычеркивания гопников из реальности; если бы еще минуту назад ему кто‑то сказал, что он сам, по своей воле кинется на Сисю с Бурым, Аркаша бы покрутил пальцем у виска и засмеялся.

Сися был настолько ошарашен неожиданным прибытием кавалерии, что позволил Пуху выхватить записку и начать поднимать Новенького с земли.

Только затем, чтобы упасть рядом, получив сильный удар в скулу. Бурый гыгыкнул и встряхнул правой кистью.