Проект «Хроно». Право выбора
Вечерело. В обширных зарослях одичалой ежевики неистово стрекотали кузнечики. За скотный двор сроду никто и не ходил, кусты вымахали, где в человечий рост, а где еще выше. Тропка, по которой они прошли, была почти незаметной, не иначе только старый Головкин, время от времени и ходил тут. Набольшая проплешина жухлой травы, посреди небольшой прогалины и большой, почти в пояс взрослого мужчины, кусок гранита, невесть как оказавшийся тут. Сергей почувствовал, пришли они.
– Вот. Тут их и похоронили. Ишь, и трава отчего‑то здеся не растет толком. Тут ведь, паря, когда‑то господский сад рос. Эх и добрый, скажу я тебе, сад был! Яблоки да груши были, чисто мед, деверья одно к одному. Барин, сказывали, саженцы привез, откуда‑то с Бесарабии, в ту пору с еще турком война была. Вместе с яблонями и турка‑садовника добыл. Здоровый тот турок был, черный, как медведь. Боялись мы, ребятня его, страсть! Я еще до того, как на службу ушел, мальцом совсем бесштанным за яблоками сюда лазал. Однажды поймал меня этот турок. Остальные хлопцы порскнули кто куда, а я вишь ли, рубахой за плетень зацепился и повис. Ору, будто режет меня тот турок. А он сгреб меня как кутенка и отнес в дом господский. Я сомлел от страха, думал, кончилась жизнь твоя, Архипка… Конюх там мне розог хотел всыпать, уже разложил, да барыня пожалела, не позволила пороть. Молодая была, красивая. Мне показалось, будто святая угодница с церковной росписи сошла. Как сейчас помню, юбка до пят черная, а по верху блузка белая в кружевах вся и зонтик держит. Спрашивает, как тебя мальчик зовут. А я оробел, будто язык отнялся. Конюх Матвей, как прикрикнул, я только тогда и в сознание пришел. Архипкой, говорю, кличут…
Барыня и говорит:
– Приходи, Архипка, в усадьбу с товарищами своими, яблоками, да грушами я сама угощать буду. А в сад не лазайте, не ломайте деревья.
Да… вот как оно было‑то. Барыню‑то, потом, как смута началась, мне сказывали, порешили какие‑то пришлые. Она совсем уже в возрасте преклонном была. Не пожалели, нехристи. Да и усадьбу спалили. А сад уже наши мужики вырубили! А зачем вырубили, сами потом объяснить не могли. Я, когда домой вернулся, увидал, ахнул. Что ж говорю, вы ироды окаянные наделали?! Зачем порубили сад? Сами бы ели те яблоки. Они все руками разводят, да глаза прячут… Такая вот злость в народе была. Дикая, бестолковая.
Речь у старика лилась гладко и плавно. Он присел на выступ большого камня, видно было, что выемка та, им облюбована уже давно. Он, наконец, замолчал. Сложив руки на клюке, смотрел куда‑то в даль. В стариковском глазу блеснула слезинка. Горохов, переступая с ноги на ногу, подумал, что, пожалуй, записать дедовы рассказы о старине мысль, и правда, стоящая, нужно поговорить с женой.
– Всех тут похоронили? И старосту тоже? – спросил уже по делу милиционер.
– Да, всех. Почитай вот тут, от сих до сих, – дед Архип указал клюкой в дальний угол прогалины, а потом ткнул прямо Сергею под ноги.
Горохов сделал шаг назад, прикинул, сколько по времени у них уйдет раскопать могилу, стараясь не поддаваться подкатывающему чувству холодного ужаса. Покойники с его службой, были не в новинку, но выкапывать давно истлевшие останки, все же жутко. К тому же, скорее всего придется все делать ночью, не хватало еще, чтобы днем, принесла нечистая, какого‑нибудь скотника в кусты по нужде.
– Ты дедушка видел, как все было? Глубоко зарыли их? – уточнил он.
– Да нет, отколь тут глубокую‑то могилу копать? Зима же была, морозы стояли лютые, не такие как в первый‑то год войны, но все равно дюжие. Немцы тут, взрывчаткой рванули землю, да потом мужиков местных согнали, те, лопатами воронку и углубили. Те стало быть брезент расстелили, сложили покойников, да другим куском брезента накрыли и засыпали… И Прокопыча, приятеля моего старого с ними. Поперву, не хотели его с немцами класть, но потом ихний офицер, расспросив, что и как было, велел вместе хоронить. По‑русски тот немец говорил хорошо, чисто. По возрасту, похоже, был из старых наших, из офицеров лифляндских, наверное. Да… и как все было, тоже я видел. Звери, чистое дело, звери… Всякого я на войнах видел, больше всего зла и страху, конечно в Гражданскую натерпелся, да что уж там, и сам не ангел был… Но то что в ту ночь эти бандиты вытворяли, совсем было диким. Раненых‑то они в школе порешили, не на моих глазах, только крики слышал, да потом тела видел. Без глаз, изрезанные, вспоминать и сейчас страшно. Прокопыча, этот еврей ихний, комиссар, из дома на снег выволок, у крыльца и порешил. А уж что они с немецкой девкой сотворили, медсестрой, то, уж, извиняй, парень, я тебе рассказывать не стану.
Голос старика дрогнул, он высморкался и, утерев глаза тыльной стороной дрожащей морщинистой руки, замолчал. Милиционер, внутренний мир которого и так за последние дни трещал по швам, не находил себе места. Вечер выдался душным, но парня бил сильный озноб.
– Но ведь это…. Немцы, они, тоже зверствовали, жгли, убивали, война… – попытался он неуверенно возразить.
Голос деда Архипа был чуть слышен:
– Оно, конечно… Сергей, сука она, война. Ой, какая, скажу я тебе, сука! Может и немцы свирепствовали, но я что видел, то и рассказываю тебе. От немцев в эту войну мы хлебнули лиха, почитай обезлюдило Чернево, поубивало мужиков, поранило. Кто вовсе сгинул, а кто потом от ран и увечий уже дома помер, на перечет все, кто вернулся, а сколько ушло‑то…. Да ты, вона, и сам на памятнике, у сельсовета, прочитать можешь, сколько семей без мужиков осталось. Но то на войне, тама или ты, или тебя, что уж говорить, сам служил, понимаешь. А немцы… Что они к нам полезли, то не ведомо мне, сказывали, сам слышал, что если бы не они, то Сталин сам бы войной на них пошел. Но то, опять‑таки, бабка на двое сказала, пошел бы или не пошел он на немца войной, а что было, то было. Но что бы раненых, да пленных убивать, то не видал я такого. В первую Германскую, точно такого не было. Там мы своих раненых собирали, и немчуру с ними, и лечили их, разницы не делая, а немцы, наших тоже. Плен‑то, он во все времена горек был, но после войны наши мужики пленные от немцев вернулись почитай все. А в эту войну, кто в плену германском цел остался, еще и многие в лагеря угодили, а оттуда, хорошо, если из пяти один возвращаются, уж ты мне поверь, на своей старой шкуре проверил. В Гражданскую… да было…. Озверел в ту пору народ! И у меня на душе грех есть, стрелял пленных. В бою‑то сгоряча, когда пули свищут, да пушки палят, и не смотришь, поднял, кто руки или нет. Штыком в живот, да дальше побег! А и потом, злоба была великая, уже и не в горячке, было… убивали… он бывало, на коленях ползает за ноги тебя хватает, Христа с Богородицей поминает, воет, детками и матерью заклинает, а ты ногой оттолкнешь, винтовку вскинешь, и в упор… Страшно было, Сережа, ой, страшно! Не с пустого так, а от того что слепила глаза нам ярость и кровь! Бывало, выбьем красных с городка какого или сельца, находим наших пленных… замученных. У кого погоны на плечах вырезаны, у кого кишки выпущены, а ты с ним, с покойным, третьего дня только из одного котелка ел, махоркой делился. А уж что они с священниками, али с теми же докторицами творили, то тоже, не стану и рассказывать. Поверь уж, после такого я бы и сейчас не сдержался… а немцы… что немцы, мы тут, в Чернево, почитай всю войну жили, от немцев беды не видели. Может, на отшибе село оказалось, но то факт. Может, где‑то и зверствовали, но что знаю то и говорю. А то, что Овражки спалили, то, сам понимаешь, отчего приключилось такое. Местные, оно ведь все живы остались, хотя лиха хлебнули полной чашей, в зиму без крыши над головой остаться…
У Сергея внутри, было пусто и темно, в голове шумело, стучала в висках кровь. Он словно не здесь был. Почувствовал, что его теребит за рукав дед.
– Что?
– Спрашиваю, когда теперь за дело возьметесь? Ась? – дед кивнул вниз и чуть в сторону.
В плену своих мыслей, милиционер, не сразу понял, о чем старик спрашивает, потом встрепенулся:
