Птичка для миллионера

С самого утра – снова в больнице. Отец рядом со мной. Стекла его очков для чтения без конца потеют. Не может разобрать, понять рецепты, которые выписали маме. И  вид у него – беспокойный. Бубнит себе что‑то под нос. Вытирает мокрый лоб носовым платком.

Звоню на работу, прошу несколько выходных. Рассказываю про маму. И с нетерпением жду разговора с врачом.

Мы собираемся в кабинете доктора, который внимательно изучает медицинскую карту. Томит. По его глазам и так понятно –  не хочет говорить. Видимо у него для нас не слишком утешительные новости.

Сидим с отцом на скамейке, напротив врача в белом халате, сложив руки на коленях. Терпеливо ждем. Чувствую небольшой холодок, который тонкой струйкой пробегает по позвоночнику. Понимаю, что напряжение между нами нарастает.

Доктор поправляет стетоскоп, висящий на шее, и обращается к нам:

– Мы купировали процесс, – наконец‑то раздался его тихий голос. – Но удар оказался настолько сильным…, – не договаривает, молчит.

– Говорите! Что с мамой? – спрашиваю прямо.

– Ваша мама потеряла зрение. Увы, видеть она больше не сможет, – голос звучит убедительно.

– Как же так?! – мгновение, пребываю в некотором пространстве. Голова идет кругом. – Как же так…, – повторяюсь. Всего одна нелепая случайность.

– Ведь можно что‑то сделать? Можно? – до конца не верю его словам. Не хочу верить.

– Скажите доктор, она поправится? – следом раздается встревоженный баритон папы.

Хозяин кабинета не сводит с нас своего пристального взгляда.

– Теперь все зависит от нее. И как будет проходить процесс восстановления. Но гарантий нет, – выносит окончательный вердикт.

С какой‑то долей опустошения покидаю кабинет. В моей душе творится что‑то непонятное. Все так сильно перемешалось между собой, сложно думать, сложно говорить. Как это? Не видеть? Ходить постоянно с закрытыми глазами. Осознавать, что всегда будет темно. Нет, не верю, не хочу верить.

Папа думает, что все наладится, вернется на круги свои. Врачам свойственно устрашать. Хочу верить в это. Что все будет хорошо. Мы справимся. Иначе просто не может быть.

 

Маму перевели из реанимации в палату. Широкие окна, белые занавески и много солнечного света.

Я купила свежих фруктов, ее любимых розовых гиацинтов. Накинув на плечи белый халат, скорее бегу в палату.

Она выглядила бледно. Лежит на кровати, сложив руки на груди, укрывшись одеялом. Смотрит куда‑то в потолок.

– Доченька это ты? – раздается ее голос.

Подхожу ближе. Ее взгляд не меняется, она продолжает смотреть куда‑то вдаль.

– Это я мам…

– Как хорошо, что ты пришла. А папа? Где он?

– На работе. Обещал заскочить после обеда, – старалась говорить тихо. – У него сегодня четыре урока, а потом он сразу к тебе.

Беру стул, сажусь возле нее и понимаю, что у меня самая сильная мама на свете. Она не плачет, не жалуется. Пытается улыбаться. Держится, терпит. Ей тяжело. Очень. Это другая жизнь. Где нет ничего, кроме непроглядной темноты. Это, как научиться жить заново.

Мы разговариваем. О мелочах. О сущих пустяках. О том, что нужно пересадить герань, почистить пылесос. Разложить подушки на балконе, на самой солнечной стороне.

Она вспоминает, как я росла. Как ходила в школу, делала уроки. Всегда была лучезарным ребенком. А стала честной, открытой девушкой, которая способна сразить наповал соседа дядю Леню своим французским диалектом.

А еще она спрашивает про Костю.

Сердце забилось в груди. Тук‑тук. Горячая кровь мгновенно пульсирует по венам. Как только слышу его имя.

Не знаю, что ответить. Долго молчу, натянуто улыбаюсь. Все произошло, спонтанно. В один миг. Он уехал, мама в больнице. У меня нет времени, подумать, понять, что произошло на самом деле.

Мама говорит, что как хорошо, что успела увидеть моего будущего мужа. Внуки у нее будут красивые. В этом она даже слишком уверенна.

Покидая палату, сталкиваюсь с Алексом в дверях. Лицом к лицу. На нем классический темно‑синий костюм тройка, туфли из темно‑коричневой матовой кожи в стиле дерби. В руках он держит легкий плащ. Стреляет глазами, показывая свою белоснежную улыбку.

 

Конец ознакомительного фрагмента