Река Великая

– Родила никак?

Хозяйка ларька высунулась в окошко:

– Родила.

Когда Любава подошла, она натянуто улыбнулась:

– Мальчик? Девочка?

– Мертвенький родился, – ответила староверка без выражения.

– Прости, – Прилуцкая теперь тщетно пыталась состроить трагическое лицо, но Любава даже не поглядела на нее и достала кошелек из корзины.

– Латвийского, пожалуйста, две буханки и батон горчичный.

Надежда сняла с полки и протянула ей одну за другой буханки через окошко, потом достала откуда‑то снизу булку в прозрачном пакете.

– А батюшка Власий, вы не знаете, в храме у себя?

– Не видала. А зачем тебе? – Надежда неторопливо отсчитывала сдачу.

– Меда для Никитки наш Невзор велел ему передать.

– Так ступай сразу к Ерофеевне, тебе до церкви отсюда – через всю деревню идти.

– Я к нему лучше.

Любава поблагодарила ее, сложила снедь в корзинку и пошла дальше по дороге, как указала ей Надежда.

– Только для староверов этот хлеб дорогой вожу, – сказала Надежда вполголоса, глядя Любаве вслед. – Остальные, кто ни придет, мирожский берут. Да Ерофеевна багет еще покупает по праздникам. Раньше хоть с Волженца да с Атак зимой по реке ходили, а теперь у них «Пятерочка» своя рядом. Хоть павильон закрывай.

Во всей деревне только Прилуцкие называли павильоном свой ларек, который достался им в свое время от городского коммерса. Коммерс был Борисов товарищ по дивизии, тоже офицер. Друзья у них все такие, как на подбор, с простыми не водятся: ни он, ни Надька с тех пор, как из Лаптевой Прилуцкой стала.

Когда еще закон разрешал, они и пиво с водкой здесь пытались продавать, но только всё равно к Ерофеевне местные за самогоном бегали, они и забросили. Ясно, что Ерофеевна мужиков спаивает, да хоть недорого, и не травится никто. Вон Пиявино взять: Бог знает, что за спирт такой им завезли, что теперь всей деревней желтые ходят, соседи одуванчиками за глаза зовут.

– Второй год уже, считай, на бензин работаю, – жаловалась Надька. – Что есть бизнес, что нет.

– У твоего Бориса зато военная пенсия, а не минималка, на двоих хватит, – Алена отвернула взгляд к улице. Староверка в платке уже поравнялась с забором Дубенков, за которым сиял свежей краской цвета яичного желтка стариковский домишко.

– С Богуславом они двоюродные брат с сестрой, зато и дети мертвые родятся. В нашу молодость вон и Елдичи были, и Сварожичи, а теперь на всю деревню три фамилии. А изб‑то сколько осталось? Шесть? Семь? Глядишь, так и выродятся скоро.

– И дай Бог! – Со злостью прошептала Алена. – Может, и не при чем тут Богуслав? Когда Любавка к Родичам в дом перебралась, ему лет четырнадцать было. Нужен такой взрослой девке?

– Да мало ли! В старину все рано женились, и не по любви, а по сговору между родителями. Они же у себя обычаи блюдут.

– Михалапа, отца Святовита, вспомни: с двумя сестрами жил.

– Говорят, что младшую Сияну он уже беременной взял. Будто от цыгана заезжего…

– Видал кто цыгана этого? – Алена не смотрела на Прилуцкую и взглядом еще провожала староверку. На ее глазах за желтым домиком девушка свернула к реке.

В этой части Малых Удов Любаве бывать еще не приходилась. Дома по обе стороны улочки стояли с заколоченными дверьми и окнами; в теплицах, что еще не развалились, были побиты стекла. Ни людей, ни птичек, которые всю дорогу сопровождали ее радостным весенним пением, здесь было не слыхать, и только с Великой доносился тревожный шум ледокола.

Всю дорогу ориентиром ей служил железный крест, которым был увенчан единственный купол церкви святого Дионисия в Малых Удах. Второй крест она увидела на церковном дворе. Он стоял на зеленом холмике и был вырезан из цельной плиты известняка. Имя легендарного основателя прихода, местночтимого преподобного Тарасия, было выбито на сером камне славянской вязью.

Любава остановилась перед входом в деревянную церковь и задумалась, нужно ли стучать или нет. В конце концов решила, что не нужно. Приоткрыла дверь и юркнула в темный притвор.

В дальней части храма перед иконостасом священник беседует с прихожанином, в котором девушка узнает местного пьяницу Андрея Евстафьева. Заметив ее, мужчины оба замолкают.

– Заходи, красавица, – ласково улыбается Власий.

Любава пятится обратно в притвор:

– Я попоздней лучше.

– Я уже ухожу, – на пути к двери Андрей игриво улыбнулся ей, как обычно, не разжимая губ.

Не бывшая прежде в православном храме, девушка рассматривает диковинное убранство. По дороге к алтарю она застывает перед фанерным коробом со стеклом спереди. На стекло, как в музее, где она никогда не бывала, приклеена пожелтевшая табличка:

 

ВАЛЕНКИ ПРЕП. БЛАЖ. СВ. ТАРАСИЯ, ВТОР. ПОЛ. XVI В.

 

Внутри короба пара упомянутой обуви ничем, кроме ветхости, не отличается от той, что зимой носят в ее селении все от мала до велика, не считая модницы Умилы. Перед реликварием в медном подсвечнике горят несколько свечей.

Настоятель дожидается ее перед иконостасом с сочувственной улыбкой.

– Хоть сама жива осталась, спасибо Господи.

– Невзору еще спасибо: неделю травами отпаивал. Коль не он, померла бы, – с этими словами она достает со дна корзинки горшочек с ручной росписью из косых крестов и ромбов с точкой посередине. – Мед от него принесла.

– Мне что ли? – Власий с удивлением поглядел на нее.

– Передать для Никитки велел, чтоб не хворал.

– Благодарствую, милая. Посуду верну, – священник бережно принял горшок из ее рук, и теперь держит его перед собой за две ручки и не знает куда пристроить.

Взгляд широко распахнутых Любавиных глаз движется по ликам святых на иконостасе. В алтарь ведут три двери: две боковые – без росписи, а на створках большой срединной изображены два крылатых мужа, похожие на того юношу, которого она видела в своем сонном видении. Один из них держит кубок с вином, а другой – старинную книгу.

– Еще чего хотела с меня?

Перед тем обернувшись на всякий случай к выходу, Любава наклоняется к уху настоятеля церкви св. Дионисия и шепчет: