Рябиновая невеста

Торвальд посмотрел на птицу, и ворон каркнул напоследок, словно напутствуя, взмахнул крыльями и, тяжело взлетев с ветки, исчез за деревьями.

− О, Нидхёгг! – Торвальд в сердцах сплюнул. – Повезло же, а?! Ещё бы я святошу не спасал!

Но Хравн – священный ворон. И раз уж он привёл их сюда, видать, на то воля Луноликой Моор−Бар*. А с божественной волей не поспоришь.

Олинн оглянулась. И как им отвезти раненого в избушку? Такого огромного им даже вдвоём с Торвальдом на лошадь не затащить! А Тильда им в этом деле не помощник, старая она. И к тому же, проводив их, ушла на болота, на дальний край, на Голубой порог. Конец лета – самое время собирать кровавый мох, который только там и растёт, и вернётся она не раньше, чем дня через три. А так бы позвать её сюда! Вёльва бы помогла. Но поскольку до её избушки было рукой подать, Олинн, не раздумывая, направилась к лошади. Хочешь не хочешь, а придётся монаха спасти.

В том, чтобы помогать другим, Олинн вся была в мать. Так однажды отец сказал, что она сильно на неё похожа. И хотя Олинн её совсем не знала, но догадаться было несложно, потому что не было в ней ничего от сурового белокурого великана – ярла Римонда. Да и мачеха часто в сердцах восклицала, когда была зла: «Что смотришь на меня? Видеть тебя не могу! Глаза у тебя, что болото! Тьфу! Ведьмовские! Сгинула бы ты!»

Глаза у Олинн, и правда, сразу не поймёшь, не то серые с прозеленью, не то зелёные с желтизной и карим крапом, а иной раз кажется, что в них, как в ониксовом камне, всего понемногу, особенно когда посмотришь на них в солнечный день. И волосы ей достались тёмные: каштановые с рыжиной. Ну что поделать, красавицей в Олруде она никогда не считалась. Не златокудрая и голубоглазая, как её единокровная сестра Фэда. А на севере темноволосых не любят.

Зато от матери вместе с цветом волос и глаз ей достались и чары* – способность ощущать скрытые от всех природные токи. Чувствовать, как растёт из‑под земли росток, как лист наливается осенней тяжестью, чтобы оторваться от ветки, как зреют ягоды, или птенец стучит в скорлупе, пытаясь выбраться наружу. Она не вёльва, конечно, хотя это, наверное, и к лучшему. Но иногда она видела вокруг что‑то необъяснимое: болезнь в человеке, надвигающуюся грозу, страх лошади, готовой сорваться в галоп, или камень, что вот‑вот обрушится с горы вниз. Но эти ощущения всегда были обрывочными и неясными, похожими на тревогу или смутное предчувствие. И лишь иногда они всплывали яркими снами или вспышками, как видения. И не чары это, скорее, отголоски чар. Всё, что по‑настоящему умела Олинн – сопереживать, проникаться сочувствием и тревожиться за всё на свете. Увы, чаще всего это свойство лишь мешало, заставляя воспринимать всё вокруг острее, чем другие. Поэтому, даже понимая, что монах – это совсем не тот гость, которого ждут по эту сторону Великих болот, Олинн не могла его бросить умирать. Хотя и следовало бы…

Тильда уже ушла.  Похоже, успела скрыться за горой, потому что на крики Торвальда она не ответила, но избушка её была не заперта. От кого ей запираться? Олинн покопалась в кладовой, нашла веревки и большую попону, на которой вёльва сушила травы, а ещё велела Торвальду впрячь лошадь в волокушу для сена. Замковые конюшие бросили её тут ещё в прошлом году, когда таскали сено по кромке болот. А в этом году она им без надобности, болота сильно высохли, и дорогу проложили в другом месте, там, где и телеги пройдут.

Это лето выдалось на редкость жарким, сухим, не в пример прошлому. И только теперь, к самому его концу, ветер с юга, что принёс в этот год небывалую для Севера жару, начал понемногу стихать. Зато Великая Эль, напившись солнца и тепла, заиграла необыкновенно яркими красками. Болота налились изумрудной ряской, расцветились кувшинками, синим аконитом, кровохлёбкой, белокрыльником и розовым дербенником. А северный лотос раскинул огромные листья, и его кроваво‑красные цветы рассыпались по болоту, как звёзды.

И даже журавли в этот год не спешили улетать. Сотни чёрно‑белых птиц бродили в поисках лягушек и рыбы на мелководье, а  Тильда лишь качала головой и шептала что‑то про южную заразу, про то, что из‑за жары доберётся она до Олруда.

 

И правда. Добралась.

Появление монаха как раз и говорило о том, что вот она − первая пташка. Потому что вслед за юродивыми нищими и милосердными проповедниками всегда приходят инквизиторы. А дальше…

А дальше, как обычно − огнём и мечом.

Веру в истинного бога они вбивали осиновыми кольями, розгами и плахой. А таких, как Тильда и Олинн, отправляли на костёр. Истинный бог любил огненные жертвы. И по ту сторону болот такие костры уже вовсю пылали.

Олинн вздохнула, подумав о том, как долго ещё удастся войскам её отца отстаивать Перешеек – узкую полосу земли, по которой идёт дорога на север, стиснутая озёрами и могучими топями Великой Эль. Именно сюда, на север, в Илла−Марейну так рвётся король Гидеон, неся веру в истинного бога и выжигая ересь. А может, всё дело в короткой дороге к морю и… серебре, которым богаты северные сопки?

Взгромоздить монаха на волокушу удалось, только перекатив его несколько раз, и Олинн даже испугалась, потому что от такого действа из раны на его голове начала сочиться свежая кровь. Как бы хуже не сделать! Монах слабо застонал, но глаз так и не открыл. А когда Олинн с Торвальдом, наконец, затащили его в избушку, то и сами едва не рухнули рядом.

− Тяжёлый‑то какой! А говорят, монахи святым духом питаются! – пробормотала Олинн, устало опускаясь на лавку.

Торвальд сделал для раненого лежанку поближе к очагу. Ночи уже совсем не тёплые, а при таких ранах вскоре начнётся лихорадка. Олинн развела огонь и согрела воды, достала сушёный мох и дёготь, черничный лист и живицу с мёдом, благо знала, что где хранится у Тильды. Промыла и очистила рану на голове и ужаснулась, сколько крови потерял монах. Выжить бы после такого! Наложила швы, уж как умела, и, сделав мазь, обильно нанесла на рану, а сверху примотала сухой мох. Целебный мох всё вытянет.

Она, конечно, не знахарка или травница, но врачевать рубленые раны умеет. Нарывы и лихорадку, и то, что попроще, а уж для сложных болезней в Олруде есть замковый лекарь. А для очень сложных – Тильда.

Олинн попыталась напоить монаха, но он всё так же лежал в беспамятстве, лишь прошептал что‑то одними губами, но слов было не разобрать.

− Что же мне делать с тобой? – спросила Олинн, помешивая отвар из трав.

Торвальд помог с лежанкой и ушёл за нитсшест, не любил он находиться вблизи избушки Тильды.

А Олинн, подсыпая травы в котелок, размышляла, что делать дальше. Остаться тут она никак не может. Из похода со дня на день ждут отца, и в замке всё вверх дном. Дел много, а мачеха будет дёргать её весь день даже просто так, из вредности. Не терпит она, когда Олинн ничем не занята. Всё ей кажется, что падчерица лишний хлеб ест. Когда отец в замке, ещё ничего, но вот стоит ему уехать…

Но и так просто бросить тут монаха она тоже не может. А если он умрёт? Хорош будет подарок Тильде! Оставить с Торвальдом? Да он огреет беднягу топором по черепу, и вся недолга, и в болото скинет, а скажет, что тот сам ушёл. Нет, из Торвальда так себе лекарь.

Олинн вздохнула. Налила отвар в глиняную кружку и поставила рядом с раненым. Очнётся – будет ему, что попить, а ей пора. Она решила, что завтра с утра пораньше, прямо с рассветом, приедет и проверит, что тут и как. Придумает, что соврать в замке. Мало ли дел у неё в разъездах? А если до этого времени вернётся Тильда… Она потом задобрит как‑нибудь старую вёльву. Но вряд ли та вернётся до серебролуния.

− Кто же ты такой? И как сюда попал? – спросила Олинн, разглядывая лицо раненого мужчины.