Рябиновая невеста
Олинн потянулась и аккуратно сняла с монаха цепь вместе с солнцем и украшением, чтобы поближе его рассмотреть. Теперь понятно, почему так расплющено солнце, что почти превратилось в круг: оно прятало под собой эту серебряную звезду и полностью её закрывало. Подняв его за цепочку, Олинн потянула солнце вверх, чтобы оно не мешало рассмотреть изящную вещицу, и подошла к окну. Звезда закрутилась то в одну сторону, то в другую, словно радуясь освобождению. Она сияла так ярко и странно, что глаз не оторвать, и была похожа на огромную серебряную снежинку. И даже янтарь в её сердцевине засветился зелёным, каким бывает воздух в летнем лесу, пронизанный солнечными лучами.
И странное, необъяснимое желание нахлынуло на Олинн. Захотелось поймать эту снежинку в руку, и она так и сделала − подставила ладонь и опустила на неё звезду.
Острая боль иглой вонзилась прямо в сердце. Боль, похожая на ожог, только ожог такой острый, прошедший насквозь через всё тело: через ладонь, запястье и по плечу вверх, а уже оттуда к самому сердцу. Звезда вспыхнула, ослепляя, взвилась в воздух тысячей серебристых искр и засветилась так ярко, что Олинн непроизвольно зажмурилась и выронила цепочку с солнцем. А когда открыла глаза – звезды уже не было. Она рассыпалась и исчезла, и только на ладони, там, где она только что лежала, остались её серебристые очертания в виде рисунка.
От испуга Олинн непроизвольно сжала ладонь в кулак и прошептала, прижимая другую к губам:
− Ох, Луноликая! Это ещё что такое?!
Сердце забилось в испуге, как у зайца.
Где же звезда? Куда она делась?! Что с ней случилось? О, великие боги! Да мало ли, что это была за колдовская штука!
Олинн разжала кулак и, подбежав к окну, принялась рассматривать ладонь. Но там уже не осталось никаких следов, даже рисунка. Она бросилась к плошке с водой и быстро вымыла руки куском дегтярного мыла. Снова посмотрела на ладонь – никаких следов. Осмотрела пол – ни серебряной пыли, ни янтаря, ни кусочков украшения, как будто всё это ей просто привиделось. Только цепь с хольмгрегом валялись на полу там, куда она их уронила.
А что будет, когда монах очнётся и узнает, что произошло? Он же и убить её может! За такое украшение кто хочешь убить может! А он, вон, какой страшный! А что скажет Торвальд?
И, словно в подтверждение её мыслей, монах снова забормотал и заметался на лежанке, пытаясь ухватить пальцами в воздухе что‑то невидимое. И снова Олинн послышались в его бормотании странные слова:
Илли… Лири…
Она замерла посреди комнаты, глядя то на монаха, то на свою ладонь. А вдруг он очнётся? Будто мало ей страха!
Но монах лишь бормотал, крутил головой, то влево, то вправо, и, видимо, был где‑то далеко в своём бреду.
− У‑ф‑ф! Ладно! Ладно, − Олинн сцепила пальцы, успокаивая себя. – Ничего не было. Ни−че−го не бы−ло. У‑ф‑ф! Не было никакого украшения!
Она глубоко вдохнула, выдохнула, постояла немного, успокаивая бешено бьющееся сердце, опять осмотрела ладонь и, не найдя следов, снова осторожно подошла к монаху. Заглянула в лицо – глаза у него закрыты, он точно ничего не видел. А если вдруг спросит, когда очнётся, то она скажет, что не было никакого хольмгрега. Мало ли, куда он мог деться: зацепиться за мох или кусты, пока они с Торвальдом тащили его в избушку. А то и раньше потерялся. Да он и сам, в конце концов, мог в бреду его оторвать. К тому же, это украшение явно ему не принадлежит, а у самого хольмгрега ценности никакой. И вообще, чего она так разволновалась? Если он вообще выживет, то пусть спасибо скажет Луноликой!
Хорошо, хоть Торвальд этого не видел. Старый вояка такого бы точно не одобрил. Он вообще всегда держался подальше от всякого колдовства, потому и в избушку Тильды старался не заходить – боялся вёльву. А вот и жаль, что здесь нет сейчас Тильды! Она‑то точно подсказала бы, что это такое. Но когда она вернётся, Олинн тихонечко у неё выяснит, что это было за украшение, и куда оно могло деться.
Олинн подхватила хольмгрег и от страха сунула в глиняный горшок, стоявший на полке. И даже метёлкой быстро подмела пол, на всякий случай. Она ещё раз глубоко вдохнула, тряхнула головой, отгоняя сомнения, и, закрутив волосы узлом на затылке, чтобы не мешали, принялась обрабатывать раны монаха. Вот только руки всё ещё дрожали, и она то и дело поглядывала на свою ладонь. Но ничего необычного больше не происходило. Серебряная звезда исчезла, не оставив никаких следов.
И то ли мазь помогла, то ли успокаивающие прикосновения её пальцев – монах перестал метаться и бормотать и даже задышал ровнее и тише. Наложив на раны повязки с сушёным мхом и укрыв раненого шерстяным пледом, Олинн устало прислонилась к стене, усевшись прямо на лежанке.
− Кто же ты такой? – спросила она тихо, разглядывая раненого. – Как сюда попал? И чего ты такой лохматый? Как будто ваш бог запрещает вам волосы расчёсывать да заплетать! Или хотя бы остричь на худой конец? Странный он – ваш бог.
Бороду бы ему обрезать и эти космы тоже, ужас просто, что у него на голове! А какие большие у него руки… Кажется, если сложить обе её ладони, то его одна всё равно будет больше. И что за шрамы у него на запястьях? Странные шрамы, точно от кандалов.
Олинн посмотрела на его щиколотки. И там тоже были такие же шрамы, но уже застарелые.
Может, он был в рабстве? И бежал? Может, грёб где‑нибудь на драккаре в проливах у Солёных островов? А может, и Торвальд прав. Бывает, что эти безумцы и к дереву себя приковывают, и не едят неделями. Странные они. И бог у них странный.
Зато какие у него ресницы, длинные и тёмные…
На севере такой, как он, никогда не будет считаться красавцем. Слишком чёрные волосы, и кожа тёмная, загорелая. Но что‑то есть притягательное в нём, почему‑то хочется его рассматривать.
− Интересно, как тебя зовут? – произнесла Олинн вслух. – И как мне тебя называть?
Она любила разговаривать сама с собой во время работы или в поездках. С лошадью, с деревьями и травами. С птицами. Если спрашивать у Великой Эль, то она всегда отвечает. Не словами, но знаками, подсказками, приметами. Лист с дерева упадёт, застрекочет белка, тучка набежит на солнце, или, как с этим монахом – ворон подскажет…
Вот и сейчас она надеялась, что чары помогут. Откликнутся на её вопросы. Но в избушке Тильды стояла густая тишина, и Олинн, вздохнув, встала и отправилась к очагу. Пора заняться едой.
Она решила сегодня остаться здесь и заночевать. Во‑первых, из‑за этой серебряной звезды. Мало ли, что это было, лучше тут переждать, чем ехать в замок. А во‑вторых, из‑за монаха. Вторые сутки в болезни обычно самые тяжёлые, и если к третьему дню больной не умрёт, то и дальше выкарабкается. А потом придёт Тильда, и она оставит выздоравливающего ей.
Интересно, как монах отнесётся к тому, что его выходила вёльва?
Олинн прыснула со смеху, помешивая похлёбку в котелке, и, посмотрев через плечо, произнесла, обращаясь к своему больному:
− Ну ты уж прости, что спасает тебя не твой бог, а ведьминские травы и мази. Но может, они прочистят тебе ум, и, вернувшись к своим братьям, ты расскажешь им, что не надо сжигать наши священные места и убивать наших знахарей. И королю своему скажешь, чтобы не шёл за Великие болота, а то сгинет.
Торвальд заглянул в избушку – принёс ещё дров для очага и спросил, кивнув на монаха:
− Жив ещё?
