Сокрытые

Мама поджала губы и неловко погладила меня по голове. Если не брать во внимание дежурные объятия при встрече, за последние годы проявления нежности в нашей семье мы трое могли бы пересчитать по пальцам одной руки одного человека.

– Твой отец торчит там, когда не на охоте. – Она повернулась в сторону окна. – Раз уж я не люблю ковыряться в земле, то он делает это сам. Боится, соседи начнут судачить, что у нас участок не ухожен, представляешь? Столько лет не волновался, а тут на тебе! Неужели это самое главное, неужели наших достижений недостаточно? Кому сдалась его земля и все его цветочки‑лепесточки? Мы же работали всю жизнь не покладая рук, тебя вырастили, несмотря на все капризы и кучу проблем, а ему мало. Почему ему всегда мало?

– Наверно, скучно сидеть без дела. Он же так и сказал.

Реагировать по‑другому было бессмысленно. Мама не простила меня за разрушенную мечту, а споры и попытки оправдаться выматывали похлеще критики. Наступит вечер, и каждая из нас заживет своей жизнью, и они ни в чем не пересекутся до следующего визита. Я снова склонилась над альбомом.

– Да, я прекрасно помню этот кулон, – вздохнула мама, – слишком уж он необычный. Наверно, это единственная вещь в шкатулке, которая мне нравится.

– Ты права, я перепутала украшения, – зачем‑то соврала я и внезапно поняла, что сижу, крепко зажав камень в руке. – А можно забрать эту фотографию, бабушка здесь еще такая молодая…

– Да, бери, конечно. – Семейные снимки маму не особенно интересовали. – Марта, как дела в твоем Лардберге?

– Хорошо, это же Лардберг. Там у всех все хорошо, по крайней мере внешне.

– И ты счастлива там?

– Иногда, – призналась я. – Но гораздо чаще, чем бывала здесь.

Поздно вечером скорый поезд увозил меня обратно. За окном совсем стемнело; густой лес около Калмси походил на большую черную дыру и звал к себе, но я сопротивлялась, зная: он способен затянуть любого, кто осмелится выйти из вагона. Поэтому я не вставала со своего места, только все дальше вытягивала ноги и потихоньку сползала в кресле. Мой путь был проложен рельсами, стучал колесами и пах креозотом. Фонари, переезды, узкие платформы станций пролетали мимо, вспыхивая мутными огнями и тут же оставаясь позади, а лес тянулся, тянулся, и казалось, не будет ему конца, и в стуке колес отчетливо слышалось ритмичное ворчание: «Вернись, вернись, скорей, скорей, ко мне, ко мне…» И приходилось терпеть, повторять про себя другие слова из двух слогов, обманывая восприятие, пока не затих тот настойчивый зов. «Нет, не вернусь, – обещала я мысленно, – хочу жить там, где еще не потеряно будущее».

Лес отстал и вскоре прекратил преследование, а я принялась разглядывать пассажиров в вагоне, вспомнив парня из дурацкой повести, которую перечитывала утром. Может, не так она плоха? И впрямь интересно, кто эти люди и куда они направляются? О чем думает человек, ежедневно проезжая добрую сотню километров по железной дороге, о чем мечтает, к чему стремится? Мой взгляд задержался на девушке, сидящей наискосок. Ее лицо показалось смутно знакомым: правильные черты, высокие тонкие брови, точеные скулы; волосы полностью закрывал капюшон. Девушка застыла в непринужденной позе, всем видом изображая безразличие к происходящему вокруг. Сама музейная скульптура – не иначе. Вдруг она повернулась, словно ощутив нежелательное внимание к своей персоне, и от нее поползли широкие ленты потоков. Моя голова снова разболелась, что‑то внутри надломилось, хрустнуло и полетело вниз, разбившись там вдребезги. За ним полетел следующий осколок, и еще один, и еще, и еще; они сыпались быстрее и быстрее до тех пор, пока я не осталась совсем опустошенной. Я мотала головой из стороны в сторону, щипала запястье, но ничего не помогало: сверкающие нити проникли в меня и разливали по телу свой яд. Зависть, ревность, ненависть, злоба наполняли девушку, и она с огромным удовольствием делилась ими со мной. Я в панике замахала рукой, пытаясь отогнать проявления чужой сущности, но они не поддавались, а только глубже затягивали меня, как болотная трясина, поймавшая неосторожного путника. Я барахталась среди них и, боясь утонуть окончательно, принялась искать в чувствах девушки хоть что‑нибудь хорошее, не такое мучительное и болезненное. Я перебирала ее нити одну за другой, но лишь сильнее запутывалась, а вдалеке уже начал вырисовываться мой силуэт. Мне хотелось кричать, хотелось вырваться из крепких сетей, я билась в них, пытаясь разорвать, и тут раздался скрежет, а за ним звук удара. Дурнота потихоньку рассеивалась, я пошевелилась и обнаружила, что лежу на грязном полу, свалившись с места, когда поезд резко остановился. Люди с удивлением смотрели на меня, некоторые смеялись.

– Молодая, а уже пьет! – послышался старческий голос. – И куда мир катится?

– Да ладно вам наговаривать! – в сердцах воскликнула грузная женщина, сидевшая позади. – Там стоп‑кран дернули, она и упала. Наверно, поезд сломался, вон дымом как заволокло. Собирайтесь все, чего ждете, это Лардберг, десяток метров можно и ногами пройти, до платформы чуть‑чуть не доехали!

– Вот и иди сама по темноте! – ответили ей. – Гарью‑то не пахнет! Мальчишки небось балуются, а ты паникуешь. Потерпи, сейчас поедем!

Пассажиры заспорили, а я поспешно поднялась, схватила сумку и первой ринулась к выходу. За открытой дверью вагона разлилась черная пустота, но до платформы оставалось совсем немного, ее огни слева сияли ярче торгового центра во время праздничной распродажи. Машинист по громкой связи призывал всех соблюдать спокойствие и оставаться на местах до выяснения причин остановки. Я встала на верхнюю ступеньку лестницы, и снизу тут же протянулась чья‑то рука.

– Осторожнее, хватит с вас падений на сегодня!

Рука оказалась худой, но сильной; кожа на ладони огрубела и потрескалась. Мужчина, как нарочно пряча от меня лицо, помог спуститься на землю и сразу пошел к хвосту состава, навстречу человеку с фонарем, который летел со всех ног, крича, что нам необходимо вернуться обратно.

Женщина в вагоне не ошиблась: мы доехали до Лардберга, но остановились на самой его окраине, до Главного вокзала отсюда добираться минут двадцать, до Подвижной улицы – и того дольше. На платформе толпились люди, взволнованно обсуждая, почему поезд не едет дальше, сколько продлится задержка и не проще ли пересесть на автобус. Увидев меня, они накинулись с расспросами, но я отделалась коротким «ничего не знаю». Это всех удовлетворило: по насыпи уже гуськом потянулись другие пассажиры, среди них наверняка найдутся разговорчивые. Я вышла на площадь перед станцией, улеглась на свободную скамейку – над ней удачно не горел фонарь – и закрыла глаза: к боли внутри черепа теперь добавилась боль от удара об пол вагона. Только бы немного прийти в себя, только бы забыть ту девушку и ее самодовольную улыбку. Разве может человек улыбаться, если в нем бурлит отвращение к миру? Получается, может; та улыбка – радость, месть и обещание: все будет так, как я хочу.