Сокрытые

– Это твое, – сказал он. – Ты очень сильно тянула за цепочку там, на площади, и я побоялся, вдруг ты сама себя придушишь. Анна оставила камень Фабрису, чтобы ты знала: нам можно верить. К сожалению, я мало общался с твоей бабушкой, но помню ее хорошо. Она всегда очень волновалась за внучку, которая с самого детства умела видеть чувства других людей, а потом забыла об этом.

– Нет‑нет, я раньше не умела. Разве такое можно забыть?

– Можно, если воспоминания плохие. Люди часто вытесняют их или заменяют другими, поприятнее, но сейчас дело не в памяти. Истинная причина видений – ты сама, поэтому слушай: пока ты не примешь настоящую себя со всеми страхами, печалями, проблемами, достоинствами и недостатками, пока не скажешь себе: «Да, это действительно я», – так и будешь метаться среди чужих сущностей, постепенно разрушая свою личность. Ты истинно Сокрытая, Марта, потому тянешься к неизвестному, но твой страх – главная помеха на пути. Первое, чему ты должна научиться в жизни – доверять самой себе.

– Доверия во мне хоть отбавляй, – заявила я, беря камень из его рук. – Откуда ты можешь знать, что это не так? Не забывай, я села к тебе в машину.

– Наверняка, конечно, не знаю. Но позволь спросить, что провоцирует твои видения?

Я пожала плечами.

– Во всех случаях нет ничего общего: разные люди, разные ситуации, место, время…

– О чем ты думала, когда ехала домой?

– Просто гадала, кто все эти люди в вагоне, и пыталась представить их героями будущей книги. Девушка напротив чем‑то привлекала внимание. – Я сосредоточилась на ней, но не могла четко вспомнить ее лицо, только размытая фигура в капюшоне маячила в памяти. – Не могу сказать, что она мне понравилась, скорее наоборот, вызвала неприязнь. Да, пожалуй, это я заметила раньше, чем началось видение. – Какие‑то тонкости продолжали ускользать от понимания, пока я заново переживала события. – Там был кто‑то еще, Альберт. Я почти засыпала и не видела точно, но там был человек, неподалеку… – Я закрыла глаза, воскрешая в подробностях тот момент. – Его взгляд чувствовался даже сквозь дремоту, мне это не нравилось, я хотела заслониться от него той девушкой, но вместо этого увидела ее сущность.

– А что случилось на площади? – тихо поинтересовался Альберт.

Перед внутренним взором появилась железнодорожная платформа: старый потрескавшийся асфальт под ногами, темная крыша над путями, отъезжающий поезд, пассажиры, спешащие к выходу. Картина сменилась шумными помещениями вокзала: на полу серая плитка с черно‑белым, местами затертым узором – петли и точки, запертые в строгие границы квадратов; эскалаторы, без устали ползущие вверх и вниз; неудобные пластиковые сиденья в зале ожидания. Затем я оказалась на широкой площади: по центру располагался фонтан, отключенный на зиму, по периметру росли деревья и стояли скамейки с низкими спинками. На скамейках сидели люди, лежали чемоданы и сумки. Я снова шла мимо них, отмечая каждый свой шаг, каждую деталь, которую успела тогда уловить, и рассказывала:

– Я выхожу из здания вокзала и думаю, что добираться до дома пешком слишком далеко. На улице промозгло, меня потряхивает, но сил вызвать такси или искать остановку автобуса нет. Голова болит. Очень болит. Мне одиноко, неуютно, я хочу попросить о помощи, но не знаю, как это сделать, будто разучилась говорить. Помню, лежу на скамейке; помню собственное бессилие. Никогда не ощущала его так остро! Мне хочется, чтобы хоть кто‑нибудь заметил, как мне плохо. Но прохожим нет дела.

Я ахнула и распрямилась на перилах, пораженная догадкой.

– Альберт, выходит, оба раза я хотела помощи, но не получила ее!

Все это время он внимательно слушал, стараясь не упустить ни слова. Поднявшись на ноги, он начал расхаживать взад‑вперед по веранде, потирая подбородок и размышляя вслух.

– Ты хотела помощи… Допустим… Кто‑то напугал тебя в поезде, мы пока не знаем чем, но тебе нужна была защита… На вокзале тебя пугала уже твоя способность и невозможность разделить переживания с кем‑то. – Он замер ненадолго на одном месте, стоя спиной ко мне и глядя в темноту Каменного переулка. – Хм‑м, ты сказала про одиночество. Это ведь тоже пугающее ощущение. Мы отчаянно ищем близости с другими людьми, чтобы защититься от ужаса одиночества. А если и в близости не находим желаемого, то страх многократно усиливается. Я понял! – он развернулся и посмотрел мне прямо в глаза. – Твой катализатор – это жажда безопасности!

– И с тобой он не сработал, потому что ты все время повторял, что можешь помочь мне.

– А снова подействовал, когда мы ехали в машине, – подхватил Альберт, – и ты решила, что бояться стоит. Все сходится.

Он радостно хлопнул в ладоши и уселся обратно в кресло. Его предположение звучало разумно, но меня беспокоил один момент, торчащий ржавым гвоздем из идеально гладкой поверхности рассуждений, поэтому я сказала:

– Одного не понимаю: впервые я увидела эти нити от своего друга. Мы давно знакомы, я полностью доверяю ему, и мне незачем его бояться. О какой жажде безопасности может идти речь?

Альберт пожал плечами. Конечно, у него не могло быть готовых ответов на все, а мне требовалось время осмыслить сегодняшнее открытие и наконец‑то выспаться. Мы пожелали друг другу доброй ночи, и я почти переступила порог, когда позади зашелестел спокойный шепот:

– Самые близкие ранят нас больнее всего, но в трудную минуту мы зовем именно их в надежде на сочувствие и помощь, чем бы она для нас не обернулась. Рискну предположить следующее: тот человек значит для тебя гораздо больше, хотя ты не хочешь соглашаться с этим. Если я прав, вам необходимо разобраться с отношениями. Мне кажется, в них накопилось достаточно проблем, да что проблем, там скоро разразится катастрофа!

Пулей влетев в дом, я побежала наверх по лестнице. Меня злила легкость, с которой Альберт попал в точку. Всего минута размышлений, и он выудил из моих слов то, о чем не мог знать, о чем я долгое время упорно врала самой себе, придумывая отговорки и оправдания, чтобы даже в мыслях обходить эту тему стороной, запрятывать ее где‑то среди складок мозга и ни в коем случае не касаться того места внутри, где находился старый, грубый, наспех наложенный на чувства шов. Он болел, сочился кровью, но день за днем я шла на любые сделки с совестью, лишь бы не признавать очевидное: в самой глубине моего сердца так же, как и семь лет назад, жил Рив Беккер. Все, что я делала, безоговорочно посвящалось ему.

Я ходила по гостевой комнате, пытаясь успокоиться, точно понимая, что быстро заснуть не выйдет. Мне опротивела и эта ночь, и проницательность мужчины, сидящего внизу, и недогадливость мужчины, которого сейчас здесь нет, но более всего – моя болтливость. И откуда берется привычка распускать язык там, где не следует?! Лучше бы я ногти грызла или сутулилась! «Не люблю его, не люблю, он не поймет, он обыкновенный сухарь! – покрывался новыми стежками шов. – Он не поймет!» Неплотно закрытое окно со скрипом распахнулось от порыва ветра, ударилось об откос и снова захлопнулось, утащив бежевый тюль навстречу выглянувшей луне. Я подтащила к подоконнику кресло, влезла на него, пытаясь спасти из плена тонкую ткань, пока та не разорвалась, и увидела в переулке одинокую темную фигуру в пальто и шляпе. Кто‑то стоял на дороге, вытянув руки на уровне лица, а потом начал ловить в воздухе что‑то незримое, и поймав это, медленно гладил, скатывал в шар, сминал и снова расправлял. Человек несколько раз проделал свой трюк, развернулся кругом, громко фыркнул и прикурил сигарету.

– Земляничное суфле, – услышала я тихое ворчание. – Придумает тоже.

Он поправил шляпу и покинул Каменный переулок.