Сопрано и флейта. Оратория в прозе

– Снимайте пиджак, – голосом, не терпящим возражений, произнесла поднявшаяся со своего трона Люба. Она явно была в своей тарелке. Несуразность происходящего ее явно не смущала. Марк, нехотя повинуясь, снял пиджак, повесил его на стоящую в углу треногую вешалку, оставшись в черной водолазке, и остановился посреди комнаты, не совсем понимая, что делать дальше.

– К инструменту подходите, смелее, – произнесла Люба, смакуя властность своего положения.

«Садисты, б‑ть, – подумал Марк. – Это все Санек, сука, еще лыбится».

Саня действительно наслаждался моментом, не скрывая удовольствия.

– Давайте, Марк, повторяйте за мной: «А‑о‑а‑о‑о!» – Наталья Львовна послушно проиграла пять нот на клавишах. Марк молчал.

– Ну, Марк! А‑о‑а‑о‑о! – протянула Люба.

В этот раз пела она не так громко, как в отеле.

– А‑о‑а‑о‑о! – послушно протянул Марк следом за Любой.

– Хорошо! Свободнее, рот шире открывайте! А‑о‑а‑о‑о! – на полтона выше пропела она.

– А‑о‑а‑о‑о! – уже покорно повторял Марк.

– Прекрасно! Главное в этом деле – правильно брать дыхание. Связки – это мускулатура, подвергается, как и любая мускулатура, тренировке. Конечно, природа у всех разная, но научиться петь может каждый! Что касается дыхания… – в Любе уже, как показалось Марку, включилась программа «училка», она пошла по накатанной схеме.

«Ничего, – подумал он, – полчаса продержусь».

– О чем вы думаете, Марк? – в голосе Любы звучала бронза. – Я говорю – дыхание! Крайне важный предмет! Постоянно внушаю это своим студентам. Мужчина дышит грудью и животом, а женщина, в связи с физиологическими особенностями, только грудью! Давайте, пожалуйста, Наталья Львовна!

Та заиграла, Люба запела, Марк, потерявший волю к сопротивлению, тоже. Неожиданно Люба положила свою руку на живот Марка, а его руку взяла и бесцеремонно положила себе на низ живота. Через тонкую ткань он почувствовал вибрации от звучащего ее голоса. В глазах у него помутнело… Тонкая ткань позволяла ощущать изгибы и выпуклости того, что было у него под ладонью, да это еще и дрожало… Все дальнейшее происходило как в тумане. Плоть протестовала против того, что нужно было в этот момент извлекать еще и звуки. По спине потекли струйки пота. Люба уже отошла, но ладонь все помнила. Ему хотелось, конечно, в силу своего мудацкого характера попросить повторить упражнение. Вместо этого приходилось пропевать гаммы, следуя за игравшей уже с удовольствием Натальей Львовной. Экзекуция продолжалась не менее сорока минут. Марк даже устал, когда Люба наконец сказала:

– Ну, хорошо, на сегодня хватит. Как вам ученик, Наталья Львовна?

– Вы знаете, я удивлена, хорошо, достаточно чисто… Вы раньше занимались, Марк?

– Нет… не доводилось.

– Может, в этом‑то и дело… – она вопросительно посмотрела на Любу.

– Распелись, – кивнув в ее сторону, сказала та, – Марк, вы какой‑нибудь романс знаете?

Терять ему уже было нечего.

– «Утро туманное»…

– Вот и отлично, в какой тональности?

Марк сделал страшные глаза, демонстрируя свою полную неготовность к ответу.

– Давайте отсюда попробуем, – Люба нажала одну из клавиш.

– Давайте, – Наталья Львовна начала играть, – подойдет?

– Я не знаю, давайте попробуем, – Марку было уже все равно, пришел какой‑то кураж. Он запел: – Утро туманное, утро седое.

Концертмейстер одобрительно кивала и аккомпанировала. Ее явно забавляло происходящее.

– Нивы печальные, снегом покрытые, – продолжал вытягивать Марк.

Так они прошли с небольшими остановками весь романс, и в конце концов Люба сказала:

– Все, можно сказать, что неплохо!

– Вот спасибо! – Марк искренне обрадовался, что экзекуция подошла к концу. – Теперь в ресторан.

– Это не все, – сказал Саня, глумливо развалившись в кресле, где до этого сидела Люба.

– Что же еще? – недоумевал Марк.

– Это первая часть подарка… – Люба снисходительно смотрела на него. – Завтра у вас, Марк, урок в консерватории у Зураба Соткилавы, это наш главный подарок!

– Нет! Ни в коем случае! Вы что, сдурели?! Какой, на хрен, Соткилава? Никуда я не пойду.

– Марк, – голосом, не терпящим возражений, произнесла Люба, – заслуженный артист Советского Союза, солист Большого театра, профессор консерватории вас ждет, а вы… некрасиво. После урока завтра и поужинаем.

Сил протестовать у Марка не было, спина была мокрая, ноги дрожали, да и ладонь горела…

На следующий день Марк был сам не свой. С тем, как неотвратимо приближалось назначенное время, ему становилось все страшнее. Он не помнил, чтобы ему вообще в жизни было так страшно. Тем не менее он приехал к памятнику Чайковского на полчаса раньше и топтался у ног великого композитора, будто тот мог помочь или дать освобождение от урока. Приехал Саня.

– Пошли… готов? – спросил он. – Да не робей ты, – видя совершенно разобранного своего друга.

Люба ждала внизу у входа. На ней была белая блузка.

«Как бомбистка из девятнадцатого века, – подумал Марк, – Софья Перовская, блин…» Ему действительно было страшно. Неожиданно идущая впереди Люба обернулась к нему, посмотрела на его бледное лицо и, ничего не говоря, взяла за руку. Кисть ее с ярко накрашенными ногтями была большая, крепкая и холодная. Она вела его по коридорам консерватории, как на заклание, так ведут детей к зубному врачу, агнца к жертвенному камню, бычков на кастрацию. Из‑за многочисленных дверей слышались голоса абитуриентов, певших невероятно, красиво и уверенно. Смелости все это не добавляло. Люба с безвольным Марком и семенящим за ними Александром подошли к одному из кабинетов, из‑за которого слышно было, как голосит какой‑то тенор что‑то на итальянском языке, Люба решительно открыла дверь, из‑за которой на них обрушился звуковой шквал. За инструментом сидела очаровательная блондинка средних лет, на одном из стульев у стены сидел Соткилава, сложивший руки на груди, и покачивался в такт музыке, выпевал же молодой кучерявый человек в очках. Он очень старался. Соткилава показал рукой, чтобы мы садились. Юноша закончил, они договорились о следующем уроке.

 

 

Конец ознакомительного фрагмента