Спящая

– Ну ты где там? Потеряться хочешь? – мать. Голос не злой. Уже не сердится?

Лёка повернулся: мать и торговка стояли в паре шагов от него. Торговка держала мать под руку и что‑то ей шептала. Мать кивала рассеянно и как‑то задумчиво. Лёка расслышал только «Пенсия маленькая», и всё. Увидев, что Лёка идёт к ним, торговка резко замолчала, отпустила мать и полезла в свои кастрюли.

– Вот, держи, – она протянула ему второй пирожок. – Ты всё сделал правильно. – Они с матерью странно переглянулись, и та засобиралась на поезд:

– Идём уже, а то отстанем, что тогда? Спасибо‑то скажи.

Лёка буркнул «Спасибо», сжимая в руке несчастный масляный пирожок, есть который не хотелось. Ему было неинтересно, о чём они там болтали, что ему нельзя слышать, он думал о вежливой собаке. Интересно, кому она носит пирожки?

– …Надо же, а? Вот как бывает… – мать шла за Лёкой по вагону поезда и бормотала что‑то невнятное себе под нос. – Лёка понимал, что это не для его ушей, что она проговаривает это самой себе, пытаясь осознать или запомнить. – Вот так бывает…

– Как? – не выдержал Лёка.

Мать будто не слышала. Она плюхнулась на полку и уставилась в окно. За окном ещё было видно ту торговку. Она не смотрела на них, она смотрела по сторонам, беззвучно выкрикивая своё «Пирожки!».

– Как бывает, мам? Тётя знает эту собаку, да? А кому она носит пирожки?

Мать обернулась, рассеянно глядя сквозь Лёку:

– Догадался? Какой ты уже большой. Ну правильно: другая бы сглотнула сразу вместе с бумажкой, а эта, вишь, унесла…

– Кому? Тебе же тётя сказала!

Мать покачала головой и неопределённо шевельнула ладонью. Она так делает, когда речь идёт о каких‑то взрослых делах, о которых Лёке знать ещё не положено. Было обидно, что его считают маленьким. И ужасно захотелось выскочить на платформу, найти ту собаку, расспросить… Хотя она, пожалуй, не ответит, Лёка сам не понял почему, просто ему так показалось.

– Собаки верные, Лёнь. Собака не бросит. Все бросят, а собака – нет… Тоже, что ли, собаку завести?

Лёка замер. Он никогда не просил собаку: ему не нравилось, что их держат на цепи на улице, даже зимой, когда холодно, даже летом, когда жарко. Но если построить тёплую будку и укрепить забор, можно обойтись без привязи. Собака хорошая. Собака вежливая и всё время радуется, как тот больничный пёс. Сидел на цепи на холоде, ни на что не жаловался, только радовался: утру, каше, даже котам радовался. Хорошо, когда животные радуются, Лёке легче. И ещё у него будет настоящий друг.

– Правда?!

Мать глянула на Лёку, словно её выдернули из каких‑то важных мыслей.

– Что «правда»?

– Правда, что собаку заведём?

Мать смотрела непонимающе, как будто не сама только что говорила о собаке:

– Посмотрим…

– На моё поведение?

– На твоё здоровье.

 

* * *

 

…Здоровье оказалось паршивым. Обидно. Из всего огромного, оглушительного города Лёка запомнил только лошадь милиционера и вредного молодого доктора. Их было много, тех докторов, в большом городе, больше, чем собак. Лёка с матерью только и делали, что бегали от одного к другому – как их запоминать? А этого Лёка запомнил. Этот сказал, что у Лёки какая‑то там астма и что заводить собаку ему будет нельзя очень долго или даже всю жизнь.

Лёка разревелся тогда на всю больницу, да так, что медсестра пригрозила сдать его милиционеру. В доказательство она подвела его к окну. Там за окном дежурил милиционер на лошади. Лёка даже притих на секунду: он такого не видел.

Лошадь была рыжая, как понимающий человек Галка, и очень красивая как лошадь. На ней был форменный вальтрап со звёздочкой. Лёка жутко робел, но не мог не спросить:

– Вы меня правда заберёте?

Лошадь повернула голову в Лёкину сторону. На улице было жарко, и окно кабинета было распахнуто, Лёка даже услышал её запах – запах кожаных ремней и шерсти. Она выгнула шею набок, наверное, чтобы внимательнее разглядеть Лёку и эту медсестру, которая ещё стояла за его спиной:

– Не бойся. Врёт. Дура.

Лёка расхохотался от таких слов, а медсестра стала оттаскивать его от окна, да ещё и закрывать его зачем‑то. Вредный доктор спрашивал мать что‑то про нервы, а Лёка хохотал как ненормальный, забыв обо всём, даже о собаке.

…А потом, когда вернулись домой, на Лёку сразу, будто из‑за угла, набросилась школа.

 

Глава VI

Прутик

 

Она даже выглядела унылой и какой‑то грязной. Крыша, издалека видно, что покосившаяся, того и гляди свалится на голову; несколько печных труб торчат как иглы; окна будто никогда не мытые, и занавесок нет. Огромный вытоптанный двор без единой травинки, зато с доской‑качелями, словно кому‑то придёт в голову здесь играть.

…А ребята у школы ничего: смеялись, болтали, в глаженых рубашках, с цветочками все. Лёке мать тоже нарезала цветов, что настроения не прибавило. Он ещё спал, когда услышал, как они кричали, как плакали… Выскочил в одних трусах, стал отбирать ножницы, конечно, распорол себе ладонь, конечно, получил оплеуху, и цветы были уже срезаны. Они будут умирать медленно в какой‑нибудь уродливой вазочке, каких полно в любом школьном классе, будто за этим в школу и ходят, чтобы любоваться умирающим цветами. Держать в руках это было жутко, но Лёка ничего не мог поделать. А мать не понимала:

– Ты же не хочешь в первый же день опозориться перед учителем? Давай без этих твоих глупостей хоть сегодня. А вечером пирогов напечём, праздник как‑никак.

Ничего себе праздник!

Дурацкий Славик тоже был здесь, с Юркой, Витькой, да почти со всеми ребятами с пятидневки, со всей бандой. А мать такая:

– Ой, там ребята, идём поздороваемся! – будто Лёке надо. Пошёл.

Она‑то пошла к их матерям, сбившимся в стайку чуть поодаль, а Лёку прямо втолкнула в этот улей дурацкого Славика.