Свет Вечной Весны

– Я собираюсь поговорить с этим другом твоей тёти, о котором ты мне не рассказала. А ты приглядывай за огнём.

Кивнув, я села на стул у печи. Поставила один локоть на колено, подбородок упёрла в ладонь и задумалась о таинстве любви. Всё‑таки ведь волосы Цзяна подвивались на кончиках и он казался сообразительным. Хотя я была непривычна к новым людям и его вежливость казалась мне странной. Бабушке не понравилось, что Цзян пришёл с шоколадом. Я слышала, как она говорит маме, что мужчина, который желает заслужить расположение, должен являться с мздой.

Из гостиной до моего поста на кухне доносился голос Цзяна:

– Моя семья – кочевники, так что, когда я хочу приехать домой погостить, я пишу письмо заранее, за два с половиной месяца. Почта снаряжает человека, который знает, где в последний раз семья разбивала лагерь, и он скачет в том направлении. Если встретит другие кочевые семейства, то может передать письмо с кем‑то из них. В итоге письмо добирается до семьи, и в день моего возвращения отец отправляется на железнодорожную станцию со свежими лошадьми. Потом мы несколько дней скачем в то место, где остановились остальные. Место вокруг железнодорожной станции понемногу превращается в город, и его окраины захватывают территории, на которых мы раньше пасли лошадей и овец. Всякий раз, когда я возвращаюсь домой, отъезжать от станции приходится всё дальше и дальше. И, если у меня недостаточно дней на каникулах, я просто не могу к ним приехать.

– Ох, какая ужасная жизнь! – посочувствовала моя мама.

Отец и дядья рассмеялись.

– Они так привыкли, – сказал Цзян. – Здесь моя семья жить не смогла бы. Тут слишком холодно. Они бы полгода мёрзли.

Я поёжилась и придвинулась к огню. Металлическая решётка служила нам радиатором, так что я чувствовала, как тепло накатывает мягкими волнами. Я начала задрёмывать. Локоть несколько раз соскальзывал с колена. Соня. Следи за огнём.

Огонь не погаснет. Если погаснет, то я узнаю, потому что станет холодно. И я уснула в мире пустынь и лошадей, наполненном солнечным светом и воздухом, подрагивающим от жары.

– Проснись! Проснись! – вопила Айнара, прыгая на месте, отчего земляная пыль поднималась с пола под её ногами.

Я приоткрыла глаза и вскрикнула. Из очага вылетела искра и подожгла новую рубашку, которую мама сшила для меня. Огонь проел крошечную дырочку, которая разрасталась, пока я хлопала себя по груди, чтобы потушить её.

На кухню ворвалась мать:

– Айя, Айми! Детка, как можно быть такой неосторожной!

– Было так холодно, и я пыталась сесть поближе к очагу, а потом уснула, всего на секундочку. – Я указала себе на грудь. – И теперь я голая!

Мать потрепала меня по голове:

– Я поставлю заплатку.

– Может, это станет таким новым стилем, – произнёс Цзян в дверях.

Я нахмурилась. Мне не хотелось быть единственным ребёнком в школе, у кого на новой рубашке уже есть заплатка.

Мама сказала:

– Хорошо, что огонь не погас, так что наша рыба готова и мы можем поесть. Ты хорошо справилась, Айми.

Я ничего не могла с собой поделать и улыбнулась.

Вскоре мы сгрудились у обеденного стола: кому‑то пришлось сесть вторым рядом, а кто‑то примостился на кровати канг, чтобы все могли поместиться.

Вдобавок к тушёной рыбе у нас были дамплинги, обжаренная говядина с консервированными овощами, китайская капуста с грибами муэр, целый цыплёнок в бульоне с женьшенем, почерневшая свиная рулька в соевом соусе, арахис, жаренный в подсахаренном масле, суп из снежного фунгуса и белый рис.

Мои дядья чествовали бабушку. Цзян поднял стакан и поблагодарил мою семью. Тёплые пожелания и тосты звучали весь вечер. Я сосредоточилась на том, чтобы выискать себе самые вкусные кусочки, и почти не участвовала в разговоре.

После обеда взрослые рассказывали истории. Моя мама была специалистом по маньчжурским народным сказкам. Их знали все, но она рассказывала с таким чувством, всякий раз чуть‑чуть меняя историю – добавляя персонажей, новые сюжетные линии или другие концовки, – что мы всегда были рады её послушать.

Айнара бросила мне замороженную хурму, но я не поймала, и плод ударил меня по рёбрам. Зимой, хотел ты того или нет, все фрукты были замороженными.

Мама следила за нами:

– Идёмте‑ка, вы, обе.

Она отвела нас на кухню, где наполнила эмалированную миску водой и опустила несколько плодов хурмы в неё. Я сунула в воду руку и тут же отдёрнула:

– Она холодная!

Мама ткнула в хурму пальцем, отправляя в плавание на другую сторону миски:

– Конечно, холодная. От горячей хурма снаружи сварится прежде, чем оттает изнутри. А холодная разморозит её до съедобного состояния быстрее.

– Насколько быстрее? – спросила я.

– Примерно через полчаса.

– Полчаса? Я хочу сейчас. – Я тоже ткнула в хурму пальцем, и она стукнулась о бортик миски. – Мы последим. А ты иди поболтай с другими взрослыми.

Айнара потянула меня за руку:

– Но я хочу послушать мамины истории.

– Останься здесь, со мной.

Едва мама исчезла в гостиной, как я схватила хурму и положила на стол. Взяла тесак и с силой опустила на плод. Тонкие лепестки льда разлетелись вокруг, но нож не разрубил хурму. Я вернула её в миску и попробовала с другой. Три хурмы спустя кончики моих пальцев оледенели, а к угощению мы не приблизились.

Я пожала плечами:

– Видимо, придётся подождать.

Через двадцать минут мне удалось разрубить хурму на четвертины. Тонкая оранжевая кожица легко лопалась под ударом лезвия, но, разделяя мякоть, приходилось попотеть.

Айнара потыкала пальцем во внутренности:

– Тут дольки как у апельсина.

– Это языки хурмы. Хурма – болтливый фрукт.

– Их так много. У животных только один язык. – Она высунула собственный: – Видишь?

– Но это же не животное, это хурма. У них много языков, в том‑то всё и веселье. – Айнара на год младше меня, и мне так нравилось хвастаться перед ней своими познаниями, что частенько я придумывала всякую всячину. – Если съесть много хурмы, заговоришь на многих языках.

– Правда? – Айнара затолкала дольку в рот. – А зачем мне говорить на многих языках?